Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

– Да, к прообразам. Как, бывало, где встречу – в богословском трактате или в богослужебной книге о прообразе нечто – об лестнице Иаковлевой или жезле Аароновом прозябшем, – так хлоп-с книгу: видеть не могу. Тошнит. Глумотворчество некое проявляется: все бы высмеять, выязвить, перековеркать, и не по обычному семинарскому младоизвинительному перековерканию, а злостно, злобно, с кощунством. Особенно ненавистен мне был Иона с китом. Сколько я естественных историй, самых фантастических и фанатических пересмотрел – они, чем фанатичнее, тем фантастичнее, сказать в скобках, – и все для того, чтобы к окончательной нелепости кита привести. До статистического измерения китовых носоглоток доходил, чтобы доказать, что Иона в кита никак не мог пролезть и что лучше бы доказывать, что не кит Иону, а Иона кита проглотил, сообразнее с естествознанием. До чего дошло! Бывало, писать стихиру – а у меня в уме на нее контр-стихира слагается в память Лентяя преподобного или блаженного царя Гороха. Вспоминать теперь противно, до каких гадостей я доходил! Тошнило меня, как неподобную силу, от всякого слова и образа божественного. А курс кончать надо было, и монашество предполагалось. Экзамены начались. Я кое-как крепился: благополучно все сходило. Прошло два-три экзамена, приезжает ко мне неожиданно мать: прослышала от кого-то, что я монашество хочу принимать, приехала поголосить надо мной старая дьячиха моя кротчайшая. Я очень ей обрадовался, домашним теплом повеяло на меня от нее, в сельской церкви надышанным. А она поздоровалась и, через два слова, бух ко мне в ноги. «Что вы, – говорю, – матушка». Поднимаю ее, а она: «Обещай, – говорит, – что послушаешь мать!» – «Да в чем?» – говорю. «А в том, что, не побывавши в родном месте, на отцовской могиле не помолившись, не примешь ангельского образа». – «Ну, хорошо, – говорю, – обещаю. Только встаньте. Еще надо сперва экзамены выдержать». Встала, обняла меня. «А это, – говорит, – Господь поможет. Материнские молитвы услышит», – и вынимает из узелка просфорку, маленькую, сухую. «Вот, возьми. Это я из Киева привезла, от угодников, из пещер, Богородичную вымолила. Держи при себе, и чтобы, как к учителям пойдешь, при тебе была. И все будет хорошо. А потом, как все кончится, скушаешь хлеба небесного, сладости ангельской». Я положил просфорку в карман и позабыл про нее. Пошел на экзамен по догматическому богословию. Как на грех, приезжает архиерей викарный, – покойный Поликарп, – знаете, догматист известный.

– Знаю. Четыре тома написал.

– Вынимаю билет. Что-то археологическое попалось, не помню. Все благополучно уж сошло. Ну, слава Богу. Хочу идти. Ан нет. «А изъясните, молодой человек, – архиерей вдруг обращается ко мне, – преобразовательное значение пророчества Ионы». И что́ тут со мной случилось! Я еще, как услышал его славянское «изъясните», так архиерея возненавидел и тут же подумал: «Сейчас он про кита хватит». Так и вышло. Вся моя тошнота к горлу подступила, за все время накопленная. «Ну, – думаю, – „изъясню“ я тебе сейчас. С чего бы только получше начать? С носоглотки, что ли? Или, чтобы посолиднее, с учения о пищеварении и желудочных соках?» Все это во мгновение ока во мне проносится, а тошнота вот-вот прорвется наружу. И вот в ту самую последнюю минуту, как я готовился начать свое изъяснение с носоглоткой и газами, рукой в кармане я просфорочку нащупал материну. Держу ее между пальцами в кармане, и дума думу пересекла: «А ведь если я кита изъясню преосвященнейшему, как мне хочется, то, пожалуй, и просфорочку мне не придется скушать со „сладостью ангелов“, и на родимый погост незачем будет ехать: все этими „изъяснениями“ одними кончится. И вдруг так мне стало жаль моей просфорочки, так захотелось ее вкусить со «сладостью ангелов» и поплакать на отцовой могилке, и погрустить, и помолиться, что вся тошнота моя перед ожидаемой этой «сладостью» разом пропала, и я преосвященнейшему так «преобразовательное значение» хорошо «изъяснил», что он даже привстал в креслах и громко молвил: «Изрядно. Изряднехонько: и православно, и глубокомысленно, и весьма научно». И я скушал-таки киевскую просфорочку со сладостью – и с матушкой вместе на могилке отцовской поплакал и тихо и благодарно монашество принял. Но главное не это: главное то, что я этой «сладостью» хлеба небесного навсегда всякую тошноту из своей головы истребил со всякими носоглотками и соками рационалистическими. Не Яшка их прогнал, а детское дьячихино богословие, по коему на экзамен по догматике, для утверждения в вере и побеждения афеистического рационализма, надо «сладость ангелов» брать.

Вот я кончил и свое «некстати». Теперь давайте спать, высокопреподобнейший, или, точнее, читать вечерние молитвы. Это уж давно кстати. Это действительная, даже и для Яшки, «сладость ангелов». А завтра за литургией благословляется вам проповедовать без Яшкиной цензуры.

– А ежели он будет присутствовать в церкви? – с широкой улыбкой спросил архимандрит.