Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

– Яшкин перевод! – воскликнул архиерей. – Без Яшки не обойдешься. И тут поспел! Переводчик!

– И мне вынули просфоры, и монаховы, и мои. Я отнес просфоры монаху, а свои понес домой. Я дал их няне. «Обрадованный мой! – всплеснула она руками. – Да никак ты у обедни был?» – «Женя был, няня». – «На-ко, скушай, скушай скорее хлебца ангельского. Ведь ты не ел ничего?» – «Ничего, няня». – И она мне дала просфорку, а я ее унес к себе в кабинет, а там я плакал над ней, как Женя.

Архимандрит замолчал.

– Нет, с вами не улежишь, – сказал архиерей и встал с постели и прошелся по комнате, потирая руки. – Говорите дальше.

– Все сказал, владыка, – отозвался не сразу отец Евфросин. – Я ведь хотел прочесть вам только одну страницу из своего детского богословия.

– А дальше?

– А дальше пошла уже страница за страницей, и целая книга набралась. Но это долго читать, да и не нужно. Ведь вы вот из моей писаной книги только одну страницу прочли – и все верно поняли. Да и поздно. Я не умею хорошо говорить. Интеллигентская привычка.

Архимандрит перешел к своему дивану.

– Поздно, то есть ложитесь, ваше преосвященство! Это вы хотели сказать? Так вот, не лягу, – сказал архиерей. – Еще несколько строк из того же богословия прочту – только не ваших, а своих собственных в виде эпилога. Некстати наше началось с моей «сладости Ангелов», пусть ею и окончится; и тогда к заждавшемуся нас господину Храповицкому отправимся.

Архиерей прошелся крупными шагами по комнате, расстегнул на ходу ворот подрясника и, вплотную подойдя к архимандриту, сказал:

– Я в отрицание никогда не впадал, как вы. Я хуже: я в отвращенье впал. Это уже не Фома. И даже не Дарвин-с. Это – тошнота бесовская. И случилась она со мною на последнем курсе в Академии. Я в Бога не переставал верить. Но что из этого? Ведь и некии веруют, но трепещут и отвращаются. Я самую славянскую букву – из-за ее божественности – возненавидел. И из-за чего это началось – не пойму. Пресыщаемся, что ли, мы, духовные, всяческою снедью духовною, нами не перевариваемою, или окаяшка тут действует самолично – не умею разобрать. Но до чего дошло – до глупости! Еще на русском языке я божественное мог читать, потому что на нем, кроме божественного, и все прочее пишется, но увижу, бывало, страницу славянскую – и тошнит. Видеть не могу. А каково мне это было, когда мне надо было курс кончать, а специальность моя определилась – литургика, устав, – а там гражданской печати вовсе нет. И была у меня особая ненависть, – особая, прямо от окаяшки, – к прообразам… Вы не заснули там, на диване?

– Наверное, и всю ночь не засну.