Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

– Я и не скрываю, мать монашка, своего убожества, – ответила, – я только на Божье вешнее дело радуюсь: на травы, на цветы. А тебя не понимаю, честная мать: не рада, что ли, что Господь в сем году травы уродил высоки да пахучи?

– То дело не наше: не нам с тобою их косить, – упорно бабушка говорит, – их мужики скосят; а наше дело не о тщете, а о спасении думать. А ты, на одре болезни лежа, суете вешней отдалась и тщете!

– Не суета это, – тихо возразила убогая, – это Бог тварь любит и вешней красой тешит и красит. У Бога нет ни суеты, ни тщеты, – и отвернулась от бабушки, кликнула маленького мальчика белоголового, что при ней, при тележке сидел, и велела ему в мошне отыскать бабушкин алтын и отдать его ей назад.

Бабушка не брала, а убогая настаивала:

– Ты другим подай. Мне Бог подаст. У меня всего много.

А когда бабушка, не взяв, отошла от нее, убогая велела мальчику подать алтын слепому старику, с белыми глазами плетшемуся за поводырем, а сама кивала головой из стороны в сторону и скорбно вздыхала, глядя вослед бабушке.

Приказывала бабушка потом послушнице спросить у монахинь в странноприимной, не знают ли чего про убогую, и послушница принесла ответ, что монахиням убогая известна и доброй жизни.

Но не вразумил бабушку и этот не принятый ее алтын.

Еще суровее несла она свой подвиг в своей почти пустой келье, так что стали про нее кое-кто поговаривать: «Строга, а свята», – и только один простой старик монах, даже не иеродиакон, в городском бедном монастыре, наслышавшись молвы про нее, заметил ей однажды при мимолетной встрече-беседе:

– Уж ты, мать, поослабни маленько, об нас-то, грешных, подумай: где ж нам за тобой-то поспевать: ты шаг, а мы – четвертушку шага не сделаем. Я солдат был, по-солдатски скажу: равняйся по нам.

Бабушка поклонилась ему в ответ, низко поклонилась и тихо ответила:

– Простите, Христа ради!

Но и солдатский приказ не подействовал на нее.

И случилась беда.

Она заболела внезапно, без причины – слегла, на глазах всех худела день ото дня от нестерпимой тоски и была в таком унынье, в такой истоме и отчаянье металась по жесткой своей кровати, так упорно отказывалась от всякой помощи, в том числе и от принятия Святых Тайн, что привела всех в ужас.

Игуменье, пришедшей ее навестить, на предложение ее причаститься она ничего не отвечала и неподвижно лежала все в одном положении, что игуменье явилось опасение, не случился ли с нею удар. Но доктор не нашел в ней никакой болезни, прописал какие-то успокоительные капли и объявил, что ему тут нечего делать, высказав в виде предположения, с любезной улыбкою, что тут, по-видимому, больше могут помочь духовные врачи. Но от их помощи бабушка отказывалась.

Священнику, пришедшему к ней по приказанию игуменьи с запасными Дарами она кратко и твердо сказала, что не достойна принять Святые Тайны и просит его уйти, а на все его увещания упорно повторяла одно и то же, а уговаривавшим ее монахиням, хорошо относившимся к ней, отвечала:

– Вот встану. Поговею и тогда приобщусь.

Но она не вставала, а таяла день ото дня. Родные навещали ее – и уезжали, не дождавшись от нее ни слова. Только свечнику-монаху из бедного монастырька, забредшему в монастырь и с разрешения игуменьи зашедшему ее проведать, она ответила с горечью:

– Вот, отец, послушалась я тебя: сбавила шаг до того, что едва ли скоро и вовсе не остановлюсь.

Но монах покачал только головой и промолвил сокрушенно:

– Ах, мать! мать! – и вышел от нее с горем.

Что было далее – трудно судить. Совершился перелом. Марьюшка просто объясняла его: «Смертный отошел от нее».

Однажды бабушка проснулась вся в слезах, в тихих и обильных слезах, пролитых во сне, продолжавших литься и по пробуждении. Она не металась по кровати и не обращалась лицом к стенке, как все дни ее болезни, а лежала на спине. Худое лицо ее, явно приобретшее за время болезни черты старости, было спокойно и бледно, а слезы текли по ее щекам безмолвно и обильно. Она молча крестилась. Когда к ней вошла келейница – это была Параскевушка, – она тихо спросила ее:

– Отошла ли ранняя обедня?

– Отходит, матушка.

– Пойди в собор, поставь свечу Спасителю, а будешь идти назад, нарви мне цветочков, какие есть у нас, принеси мне.

Параскевушка так и сделала, и бабушка велела положить простые эти цветы, лютики и одуванчики, на одеяло и перебирала их худыми руками и любовалась на них.

В это время внесли к ней клетку со скворцом – и присланная с клеткой от игуменьи игуменская келейница Варвара передавала всем, что как бабушка увидала клетку со скворцом, она всплеснула руками, а скворец, всколыхнувшись в клетке, громко сказал:

– Спаси Господи!

И бабушка велела клетку поставить подле кровати, не спрашивая даже, кто ее прислал, и просовывала птице маленькие белые сухарики сквозь решетку, а скворец принимал их и отвечал:

– Спаси Господи!

А прислал скворца тот же монах, по простоте сердечной: это был заветный его скворец, уже старый, давно от хозяина своего научившийся своему присловию.