Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

Горит в церкви перед иконою Богу свеча – поставила ее баба, на бабью свою, по́том омоченную копейку, горит ярко перед Владычицей в стканой ризе, плачет горючими восковыми слезами, и слезы жаркие текут по белому воску и капают на подсвечник, – а бабушка смотрит и думает: «Тщета горит – и тщетно мерцанье: слезы восковые слез соленых не доходнее!» Играют дети маленькие, возле монастырской ограды, на лугу, строят домики из песка, из камешков, из щепок, из прутиков – бабушка подает им баранку, а сама думает: «Тщета́ не у них одних, у неразумных детей, строит, а и у нас: и наши здания – щепа́ да песок».

А какие здания разумела тут бабушка – страшно и догадываться. Марьюшка молчала об этом. Выйдет бабушка пройтись по монастырю на свежий воздух. Деревья распустили листочки, и каждый листочек пахуч и клеется зеленым душистым клейком – а бабушка смотрит, думает: «Тщета. На что? Увянут». Птицы поют – она не рада: «Поют, поют да и смолкнут – было бы и не петь!»; цветок цветет – алый, желтый, голубой, а бабушка самой краски этой жалеет: «Трата в мире великая на тщету, на былье сухое, однодневное».

И не примечает того бабушка, что, от мала до велика, от полевого василька до тонкой восковой свечи перед иконой, порочит она своей «тщетой» весь мир Божий и все дело Божьих рук, весь предмирный труд Господень семидневнй, труд всех «времен и лет и всей твари», Богом поднятый, – все объявляет она тщетой, и выходит, что тщетно творение – тщетен труд творения, тщетен – страшно помыслить! – и Сам Творец.

Но бабушка этого не замечала – и не ради любви и жалости, а ради тщеты убрала из кельи своей все цветы в горшках, отдала кому-то, сняла клетку со скворцом и выпустила его на волю – не по призыву милующего тварь сердца, а по унылому томлению его: суетно и тщетно казалось ей слушать добродушный лепет и говор умной птицы под окном. Прилетел было к вечеру скворец назад, в клетку, но бабушка не приняла его и самую клетку вынесла из кельи. «Матушка Иринея, – скажут ей молодые послушницы, помня ее доброту, – какой день-то сегодня солнечный! Солнце в игру вступает! Светло-то как!» – а она ответит: «А в земле-то как темно да черно!» – и отщетит всю их радость.

А молилась она в это время еще больше, еще строже, еще истовее и пост умножила, – и все еще больше стали ее уважать, и пытались некоторые на совет к ней приходить, но она никого не принимала и отмалчивалась от всех вопросов и вопрошаний, а пристанут, отвечала всем, как одному: «Немощна я умом, а делами – тщетна: ничего не знаю. Сама ищу, где поучиться: укажите. Простите, Христа ради». Не сердились на нее, отходя с мыслью: «В Го с по де богатеет, а мы – одно: грешим», – и еще больше почитали ее, и уж не советов, а только молитв просили у нее. И она молилась.

Весною, после поздней Пасхи, пошла она с двумя молодыми послушницами на богомолье в недалекую бедную женскую пустынь, куда давно ее звали и куда было дано ей от игуменьи некоторое поручение. Шла она лугами, лесами, полями. Зеленело все и цвело, и послушницы запели было, но мать Иринея остановила их и сказала строго:

– Замолчите! Без вас певицы есть, не молчат! – Она указала на птиц.

А жаворонки пели в воздухе, перепела плескались во ржах. Одна из послушниц молвила ей на это:

– А как же, матушка Иринея, поется: «Всякое дыхание да хвалит Господа!»

– Дыхание пусть и хвалит дыханием, – отвечала бабушка, – а ты молитве учена; не во ржах живешь, а в монастыре – нечего с птицами равняться! Птицам гнезда вить, а тебе свито навек и черной крышей покрыто.

Послушницы смолкли. А бабушка после говаривала: «Похулила я тогда птичью хвалу Богу. Тварь прикровенно осудила!» А тогда ей казалось – на путь иноческий неопытных наставила. Подошли они к монастырьку и видят: у Святых ворот расположились немощные, калеки и убогие с деревянными чашками – кто про Лазаря и Алексия, человека Божия, поет, кто на язвы свои указывает. Бабушка подала по копейке, всем поровну, и остановилась, с копейками всех обойдя.

В самом конце убогого ряда стояла повозочка на двух колесах, прислоненная к монастырской стене, а на повозке лежала женщина, еще молодая, вместо ног у нее обрубки и руки в параличе. Кто-то накосил ей травы и устлал травою и цветами всю ее тележку и ноги прикрыл травою: на обрубки набросал иван-чай розовый, желтые лютики, шалфей с тонкими, нежными сине-лиловыми цветочками, трилистник-клевер, и ветер легонько ворошил травами и цветами.

Бабушка подала женщине подаянье и спросила:

– Кто ж это тебя всю сеном-то заворошил?

– А добрый человек, – с улыбкою отвечала женщина.

– А ты и рада?

– Рада, – простодушно та отвечает. – От травы свежей с цветами дух такой сладкий идет, будто я, как здорова была, в лугах гуляю, – да и убожество мое закрывает: не так другим смрадно.

– Тщета́ это! – строго сказала бабушка. – Убожество от Бога: чего тут скрывать? – И с жесточью прибавила: – А сено не человеку указано, а скотине.

Удивленно посмотрела убогая на бабушку, покивала головой и омрачилась лицом: