Тихие воды

Злополучная газетная фотография, та, что не была искажена монтажом, аккуратно сложенная покоилась в ящике ее прикроватной тумбочки, куда, наверняка, время от времени заглядывала Нора, приходившая убираться, но едва ли домработница могла догадаться, как много значил для Ады этот газетный листок. По вечерам, когда Дима задерживался на работе, она, приняв снотворное, доставала фотографию из ящика и долго смотрела на нее, проводила кончиками пальцев по смутному силуэту рядом с собственным изображением. Словно советовалась с ним обо всем, что происходило в ее жизни, и каждый раз чувствовала странный трепет, как если бы рукой без перчатки дотронулась до гладкой поверхности искрящегося льда. Ожидала удара током, страсти, упоения, но ощущала только прохладную безукоризненность. Словно прикасалась к некой эссенции власти. И странной казалась ей самой эта любовь.

Но разве она вообще знала, что такое любовь? Не назвать же любовью ее короткие увлечения или страсть к Вельду? Так, может быть, это и есть любовь – вялое бессилие, напавшее на нее, равнодушие ко всему? И ища ответ на эти вопросы, она перебирала в памяти свои романы, вспоминала каждый в подробностях, отматывая время назад, и неминуемо пришла к началу, к узлу, с которого началась ее бесчувственность. И замерла в ужасе от мыслей и воспоминаний, которые столько лет гнала от себя.

Это случилось как-то вечером, она сидела в кресле, поджав ноги, закутанная в плед, а в руке был уже привычный бокал вина, единственный разрешенный ей Димой бокал в день, и Нора, помыв посуду, зашла сказать, что она почти закончила с уборкой. Ада равнодушно кивнула, так много нужно было привести в порядок перед тем, как Дима окончательно переедет к ней, но ей было не жаль ни старых вещей, ни прошлых снов. Нора добавила, что нашла в кладовой коробку с какими-то мелочами, и не хочет ли Ада на нее посмотреть, и Ада ответила, что хочет, хотя не испытывала никакого интереса. Нора принесла простую картонную коробку из-под обуви, в которой пряталось прошлое, и Ада почувствовала, как внутри застонало от боли что-то давным-давно выброшенное из мыслей, но не из души, и боль была так приятна по сравнению со сковывавщей ее апатией, что она взяла коробку, принялась разбирать, и конечно, наткнулась на то, на что и должна была – красивый, удивительно красивый молодой человек, чье имя было стерто теперь из истории, улыбался ей с фотографии чуть ли не десятилетней давности.

***

Давид. Так его звали.

Имя его отзывалось звоном колоколов – как она когда-то мечтала, наверное, когда еще умела мечтать о простом, девчоночьем, когда верила всем в детстве прочитанным книгам, от которых отреклась после смерти отца. Имя его звучало белым. Имя его было – полет белых голубей, синева неба, убеленная облаками, белое платье в пол. Ей было едва за двадцать, она еще никогда ни в кого по-настоящему сильно не влюблялась, но была уверена, что этот момент вот-вот настанет. А пока она занималась собой, своим будущим, снималась в своем первом фильме, тряслась, что не справится, а Илья не помогал.

Когда она его спросила, как ей себя вести, он рассмеялся, уточнил, читала ли она сценарий.

– Выучила, – обескуражено ответила она, не упоминая, что учить ей, в общем-то, и не было нужно. Ее уникальная память позволяла всего пару раз прочитать текст, чтобы запомнить его от слова до слова.

– Зря, – отрезал он. – Забудь все, что помнишь. – И смилостивившись, объяснил. – Путай текст, забывай слова. Но смотрись в кадре хорошо. Идеально, если сможешь что-нибудь импровизировать. Нам нужно, чтобы с тобой было сделано много лишнего материала.

Он ничего не объяснил, а она боялась, что поняла его неправильно, и что, поступая, как он хочет, она все испортит, и ее выгонят, что он просто издевается над ней… Но стоило ей попасть на площадку, и страхов стало в тысячи раз больше. Ее ждал партнер – молодой, белозубый, потрясший ее какой-то невыносимой, античной красотой. От него словно исходило сияние, так добродушно, так открыто и светло он улыбался ей, обещая, что все будет хорошо и у нее все получится, еще до того, как назвать свое имя.

А потом все же представился – и имя его было Давид.