Тихий солдат

Павел, не смыкая глаз, смотрел в серый, с желтыми разводами, потолок. Между тем лицом докторши и этим разговором определенно прошло много времени. Здесь темнее. Там было светло. Ах, там же лампа была, яркая… Почему так знакомо? Полнер, Полнер… Я это где-то уже слышал! Что за Полнер? Ах да! Берта Львовна! Надя…какая-то Надя ее так называла. Папиросы … Они тут все курят! Их не пошлют первыми в бой… Морфий. Зачем мне морфий? Почему доктору папиросы, а бойцам морфий? Что за правило такое? Вот смешно! И потом…почему Берта Львовна? Моисей Львович! Ну, конечно! Полковник Моисей Львович Полнер! Это тогда, под Москвой. Полнер, Полнер… Он знал Германа Федоровича… Хвалил очень. Почему Берта? Сестра его? Тоже Львовна… Вот так встреча! Надо позвать, расспросить надо…

Но вдруг мир погас, ушел куда-то в темную пропасть, тихо и мягко. Будто на подушку лег и заснул.

Тарасов очнулся уже утром, солнце жарило в глаза, будто хотело отомстить за то, что он посмел на той дороге выстрелить в него из своего ППШ. А где, кстати, ППШ! Где мое оружие? Верните оружие! Я не дезертир! Ах ты, Крохин! Это ты выл собакой? Рыжей, мерзкой собакой! Но ты же не рыжий… Где мое оружие!

Павел попытался приподняться, но худенькая, светленькая девочка в ослепительно белом халатике навалилась на него своей хилой грудкой и жарко обняла за шею.

– Молчите, молчите, Тарасов! Вернут вам оружие. И потом, здесь нет дезертиров. Здесь только раненые, только больные. Да лежите вы! Богданов! Петя! Помоги, он сейчас вскочит! Я не удержу!

– Сейчас, Наденька, сейчас…два кубика… Уже, уже…

Тарасов вдруг успокоился и с нежностью посмотрел на близкое светленькое личико Нади. Он уже, разумеется, был с ней знаком очень давно. Их Берта Львовна познакомила. В лицо била лампа, а теперь солнце. Какая у нее маленькая грудь! И какая мягкая! Я забыл, как пахнет женщина, какая она бывает… Опять мир утонул в черной, тягучей, как кисель, пропасти. Туда улетела беленькая Надя, какой-то невидимый Петя Богданов со своими двумя кубиками, солнце и желтый потолок.

Вернулся вновь в этот мир Павел уже ночью. Было очень тихо. Он вдруг ясно понял, как будто продолжил прерванный разговор, что искупительная кровь уже вытекла из его жил и он теперь свободен от приговора трибунала, и ППШ ему вернут, и звание, и награды. Может быть, даже уже утром. Только надо поскорее заснуть и тогда время пойдет быстрее. Эй, кто там! Дайте воды! Воды!!! Верните оружие! Немцы, немцы далеко! Свои ближе… Верните оружие!

Опять что-то мелко, как укус комара, кольнуло в руку. Павел резко повернул голову и увидел круглые очки, а за ними серые, мелкие глазки. Он успел подумать, что, должно быть, это и есть Богданов Петя. Хотел было поздороваться, но сознание вновь вспорхнуло, словно птичка, и куда-то без оглядки унеслось. Воды вот так и не дали…

Сколько прошло еще времени, он и не помнил, потому что много раз были и пробуждения, и провалы, беспокойно, надоедливо звенели прямо в уши какие-то голоса, мелькали, как во сне, ставшие уже узнаваемыми лица – и Наденькино, и Петино, и Берты Львовны. Он привык к запахам лекарств, испражнений, пота. А еще к терпкому запаху крови. Люди кричали где-то совсем близко, грозились, матерились, жалобно молили о помощи, о пощаде, о том, чтобы кого-то позвали, кому-то написали. Все вспоминали матерей – и с мольбой, и дурным словом.

И еще однажды он от невыносимой боли и отчаяния, в полузабытьи, пожелал себе скорой смерти. И, видимо, произнес это вслух. Но вдруг услышал откуда-то издалека тихий, но в то же время раскатистый, громоподобный глас: «смерти нельзя себе желать, сынок! Она не избавление от боли, а лишь – от целой жизни. Боль и муки застынут в последнее мгновение как студень, а холод смерти вовеки не сможет их растопить. Так и останутся студнем, болью и мукой навечно … Не ты, так другие их примут, твои близкие, родненькие!». Только много позже он догадался, что тот голос принадлежал старому санитару Смирницкому, с которым у него еще будет длинный разговор.

Окончательно пришел в себя Павел Тарасов только на двенадцатый день после того, как сюда, в госпиталь, доставил его случайный санитарный транспорт, подобрав на разбитой могилевской дороге.

За окном уже утверждалось как будто раннее лето, а должна ведь была быть еще весна. Было самое начало апреля, а казалось, что июнь, так было тепло и солнечно. Павел приподнял голову, дотянулся рукой до подбородка и понял по щетине, сколько он тут провалялся в бреду. Оказалось, что лежит он почему-то в офицерской палате. А народ ведь валялся даже в коридорах и на продуваемых всеми весенними ветрами лестничных площадках. Мест не хватало и койки ставили, где только возможно.

Видимо, за эти дни прошло большое наступление по всему западному фронту.

Госпиталь когда-то был обыкновенной школой, и кое-где не стенах даже еще остались портреты мечтательных мужчин или солидных старцев с окладистыми бородками.