Тихий солдат

Он медленно поднялся и, раскачиваясь, не сгибаясь, побрел назад в тыл. Землю продолжали сотрясать взрывы, вокруг метались раскаленные осколки, камни, комья сырой земли. Что-то бритвенно порезало лицо, тупым, бесплотным сгустком раскаленного воздуха ударило в левое ухо, подсекло ногу. Но боль в подвздошье и в бедре сзади одновременно превозмогали всё, и потому он держался прямо, боясь расплескать вместе с этой ужасной болью и то, что крепко вжимал рукой в живот. Больше никто не летел к нему навстречу, зато теперь где-то уже за его спиной рукопашный бой бессердечно терзал раннее весеннее утро. Но ему уже не было дела до той звериной страсти пока еще живых людей.

«Дойти! Дойти! Первая кровь! – думал он, тяжело дыша, – Я тоже свободен, Ваня!»

Артиллерийский огонь вдруг прекратился; ад, рванув в последний раз серо-черными брызгами, пылью осыпался на землю.

Павел уходил в тыл все дальше и дальше. Теперь ему нужен был только санитар, а потом уже и врач.

Он споткнулся обо что-то, морщась от боли, посмотрел вниз и понял, что наступил на обнаженную голову человека, тело которого изогнулось в нелепой позе – стояло почти на четвереньках. Рядом точно в таком же странном положении коченело еще одно тело. И вдруг Павел узнал ротного командира капитана Безродного (именно на его голову он так неуважительно наступил), а рядом с ним – его ординарца, забавного Онисима Козыренко, у которого все село говорило на какой-то чудной мове. Они умерли одновременно, должно быть, от одного снаряда, да еще и в одинаковых позах. Хотели, видимо, подняться в атаку, но тут их и накрыло.

Павел медленно оглянулся вокруг себя – серые шинели могильными горочками лежали на просыпающейся земле. Солнце беззаботно поигрывало на зеленых касках, на кончиках штыков. Было уже на удивление тихо и как будто даже мирно. Словно, люди крепко спят после очень трудной работы и набираются новых сил.

Тарасов с ожесточением посмотрел в тыл и, продолжая зажимать рану, побрел, сильно хромая и раскачиваясь, к покинутым менее часа назад своим окопам. Навстречу ему неторопливо, будто на утренней пробежке, трусил высокий, худой человек с непропорционально длинными руками. В правой руке у него был зажат револьвер с длинным стволом. Павел даже не сразу узнал старшего лейтенанта Крохина по прозвищу «Лысая Гаврила».

– Куда, солдат! – фальцетом вскрикнул старший лейтенант, – Назад! В атаку! Дезертир! Я тебя сейчас дострелю, сволочь!

Вдруг в воспаленном сознании у Павла взметнулись лица с присыпанными землей веками – они были и бледными, как обескровленные пятки мертвецов, и обжигающе красными, как срезы свежего парного мяса. Тошнотворно мелькнули черными провалами огромные нечеловеческие, орущие, богохульствующие пасти.

Он взревел и вскинул автомат:

– Я ранен! Не видишь, мразь! До первой крови! Я больше не твой!

Это был тот самый случай, которого всегда опасался Крохин: нельзя ставить перед собой на грань между жизней и смертью даже самого мирного зверя.

Крохин испуганно покосился на ствол автомата и медленно приподнял обе свои несуразные, длинные руки, в одной из которых был зажат револьвер. Он, похоже, раздумывал, успеет ли первым выстрелить, но вдруг что-то его отрезвило.

– Ну, иди, иди, солдат…, – дрожа голосом, будто упрашивая, прохрипел Крохин, – Ищи свой лазарет…

Тарасов угрожающе повел стволом в сторону, и Крохин медленно, осторожно обошел его.

– Иди и ты своей дорогой, старший лейтенант, первым иди… К тем окопам иди… Куда шел, туда и иди. А я погляжу за тобой…

Крохин с волнением кивнул и вдруг, нелепо изогнувшись, метнулся в поле. Он уже почти бежал, размахивая для баланса длинной рукой с револьвером. Павел неотрывно, долго смотрел ему вслед, не опуская вниз ствола. Крохин быстро удалялся, теперь его револьверные пули не могли достать Павла.

Зажимая рукой кровоточащую рану в животе, Павел потащился к далекой могилевской дороге, дугой огибавшей окопы, с которых началась тихая, молчаливая поначалу атака штрафной роты. Кровь рекой стекала от пораженного сзади бедра в штанину.

До дороги Павел добрался уже почти без сил. Он был мертвенно бледен, еле держался на ногах. Шинель, посеченная осколками, покрылась на груди и животе бурой кровяной коркой. С согнутого локтя свисал на грязном ремне автомат.

Боль винтом вкручивалась в живот и в бедро, делая его каменным. Безумно хотелось пить, рот пересох, губы потрескались и шелушились. Кровь давно уже пропитала всю правую штанину и теперь пенилась на обмотках, просачиваясь в грязный ботинок.