Тихий солдат

– В загранотряде был, небось, гадина! У нас патронов на пересчет, хоть пальцем стреляй, а эти с ППШ да с пулеметами в спину своим метят. В кирзе, в шинельках, на полном довольствии, суки! Они немчуру живой видели-то только пленными…

– У каждого своя война была, Петр Петрович, – тихо ответил Павел.

Он вспомнил того, кто остался лежать в уборной с разбитым виском и тяжело вздохнул. Тоже, вроде, загранотряд? Или нет? Кто их, чертей, разберет? И все же оглянулся назад, встретился с недобрым взглядом старика и ответил ему тем же.

Только два года спустя поздним вечером он столкнулся с вохровцем в электричке, между ними каким-то образом завязался разговор. Тот был навеселе, скучал у окошка. Выяснилось, что на фронт он не попал по возрасту, зато записался в пожарную охрану и всю войну провел на московских крышах, сбрасывая вниз «зажигалки» и гася пожары. Награжден он был двумя медалями за оборону столицы и каким-то памятным значком. Жил один, без семьи, бездетный. А о загранотрядах ничего никогда не слышал и вообще даже не знал о их существовании.

– Кругом одни пожары! – почти мечтательно вздыхал старик.

Только когда расставались, представился Григорием Владимировичем, улыбнулся, и лицо его внезапно расцвело добрым, доверчивым теплом. Павел с раздражением подумал и о себе, и о Пустовалове, гордившимся своим фронтовым прошлым так, будто, кроме как на их личных рубежах, больше нигде войны не было. Он опять вспомнил о том, кого оставил в крови на каменном полу уборной, и испугался этих мыслей еще больше, чем раньше – а вдруг и там был свой непреодолимый рубеж, своя невыносимо тяжелая задача, стоившая жизни двадцати разведчикам?

Вот ведь сбрасывал старик «зажигалки» с крыш, худой, жилистый, один на один с пикирующими бомбардировщиками, прямо над его седой головой, над путаными бровями и бесцветными глазами! Осколки барабанили, наверное, по листам вокруг него, всё пылало, а он бился и бился с этим так, точно нигде больше не было войны. У него был свой, личный, рубеж, и на нем надлежало оставаться до самого конца. Он и на проходной стоял со своим наганом, из которого никогда так ни разу и не выстрелил, также твердо, как на тех крышах. А Пустовалов поплевывал в его сторону, помня только свою войну.

Павлу приходилось и уже позже видеть старика и даже наблюдать издалека, как тот ветшал, слабел, покрываясь все гуще сетью морщин. Больше они никогда не заговаривали, старик все также строго, также внимательно, когда доводилось, смотрел в его пропуск, и сухо кивал, проходи, мол, всё в порядке.

Учеником в бригаде Петра Пустовалова Павел оставался очень недолго. Он как-то особенно быстро усвоил то, что от него требовалось, и уже довольно скоро стал выполнять свою работу вполне самостоятельно, без постороннего недоверчивого контроля. Пустовалов им страшно гордился.

– Ну, что, войлочник! – смеялся Петр, – Валяешь валенки? Не обжигаешься?

Павел смущенно улыбался.

Как-то его вызвали в отдел кадров и строго, не слушая никаких возражений, отчитали за то, что не учится.

– У нас тут одна химия да физика, – говорил полный мужчина с двумя рядами орденских планок на поношенном, засаленном пиджаке, – А вы, Тарасов, как будто не понимаете веяний времени! К нам французы и англичане ездят, даже американцы, а вы что?

– Что я? – Павел удивленно распахивал глаза.

– Не учитесь! Вот что! Стыдно же, молодой человек! Химию надо знать! А то натворите тут черт знает чего…, позор!

Почему надо было знать именно химию и как это было связано с иностранными делегациями, Павел не понимал, но в вечернюю школу все же пошел.

Маше он звонил очень редко, один или два раза они даже виделись в выходные дни. Она продолжала служить там же, по-прежнему уверяла, что его не ищут, как будто ничего не случилось, но все же просила о той своей службе никому не рассказывать и о ней самой не говорить с посторонними. А то, мол, заинтересуются, начнут копать и дело дойдет до беды. При последней, сухой встрече с ней Павел уловил носом запах перегара. Маша поняла это и застеснялась. Стала торопливо, краснея, объяснять, что это все Владимир Арсеньевич, инвалид Подкопаев виноват. День рождения у него был, вот они и «усугубили». Гости приходили, с его службы. Побузили немного…

Павла это взбесило. Он поклялся больше не звонить ей, коли она так решает свою жизнь.