Тихий солдат

– Никак нет! Не могу знать…, я болел…, простыл…, – Павел старался не опускать глаз, хотя с ужасом чувствовал, что меняется в лице.

Вот-вот сейчас его разоблачат, схватят прямо здесь в штабном помещении и выведут с руками за спину. Он помнил, как это было в Ровно. Никто ничего не слушал, на него орали, топали ногами, замахивались кулаком. А потом был трибунал и приговор, чудом окончившийся не стенкой, а штрафной ротой. На этот раз никто уже не поможет. Объяснить, доказать ничего нельзя, как и тогда.

– Офицера нашли в уборной…, в крови весь… То ли сам себя, то ли его… Идет расследование, – задумчиво произнес старший лейтенант, – Он у нас новенький…, из Главка пришел полмесяца назад. Фронтовик тоже…, контрразведчик, кажется.

Павел сокрушенно покачал головой и, наконец, отвернулся к окну. Старший лейтенант еще немного повозился с его документами, с оружием. За это время дважды дребезжал огромный черный телефон на столе, Криволапов что-то бойко отвечал, один раз даже весело рассмеялся. Это все несколько успокоило Павла и он, стараясь не выдать своего нетерпения, стоял в расслабленной позе перед старшим лейтенантом.

– Ну, Тарасов, – сказал старший лейтенант с торжественными нотками в голосе, – вот подпиши бумаженцию…

Он аккуратно положил перед Павлом листок с несколькими ровными печатными строчками.

– Да ты, садись…, почитай внимательно… Вон ручка, чернильница… – Криволапов постучал коротким пальцем с траурным ногтем по документу, потом застеснялся этого ногтя и резко убрал руку под стол.

Павел вздохнул и тяжело сел на табурет перед столом. Он бережно взял в руки листок и прочитал его дважды. Это было напутствие увольняющимся, главным в котором выделялся пункт о неразглашении не только сути службы в Кремлевской охране, но даже и упоминания об этом. Разрешалось называть лишь номер части, да и тот был фальшивый.

Павел согласно закивал и тут же поставил внизу подпись и число. Он очень скоро забыл об этом документе; так и не сумел до конца сдержать слова, подтвержденного его собственной подписью.

…Майские праздники сорок восьмого года Павел встречал уже дома, в Лыкино. За годы, прошедшие с тех пор, как он сбежал отсюда в Забайкалье, на службу, ничего не изменилось – все также чухала сюда, от Тамбова до станции Прудова Головня, чадящая, душная «кукушка», полная тихого народа из Волыни, Куликова и Лыкино, лузгающего семечки и бросающего слюнявую шелуху себе прямо под ноги; все также бузили в темноте какие-то типы, похожие на бродяг, резались в «железку», трясли мелочью и хлестали самогон.

Война напрямую не тронула ни города, ни области. Тут не шли бои, не было партизанского движения, но, тем не менее, ею был обобран каждый дом, каждая семья. Нищета, пришедшая в села после того восстания, так и не уходила.

Павел был поражен рассказами сестер о том, как по дворам в сорок первом, затем в сорок втором ходили «уполномоченные» и забирали все, что попадалось на глаза, а если ничего не попадалось, то вынуждали подписать какие-то строгие бумаги о том, что люди добровольно внесут свои личные сбережения то на танковую колонну, то на самолеты, то еще на что-то, о чем тут никто и представления не имел. В деревнях в основном остались лишь женщины, древние старики, малые дети и инвалиды. «Личных сбережений» у них никогда не было и где их взять никто не знал. Приходилось ездить на «кукушке» (когда она ходила) или же добираться с оказией в Тамбов и наниматься на фабрики либо на небольшие, чуть живые, заводики, и вкалывать там от зари до зари, в мазуте, в масле, угольной пыли и грязи. Потом председатель в Лыкино, сильно пьющая одинокая баба по прозвищу Лиховица, заставляла мальчишек постарше читать вслух газеты в нетопленном клубе, а в тех газетах писалось, как за неделю или две крестьяне в тамбовских землях собирали то тридцать миллионов рублей, а то даже и шестьдесят, и их танковые колонны рвали немцев на мелкие куски.

– Чо их рвать-то! – расхохоталась однажды пьяная в дым Лиховица, – Сперва уполномоченные черти нас на мелкие куски порвали, а после наши танки – немчуру! А так бы и те, и другие целы бы были. Жили б, да не тужили!

Донес на нее в райотдел НКВД на станции Прудова Головня инвалид гражданской войны старый лысый дед Феофан Коптилин. Он когда-то у самого Фрунзе в ординарцах служил, очень этим гордился. У Коптилина полностью отсутствовали волосы, левое ухо и половина левой челюсти. Он ел только правой стороной, а чтобы пища не вываливалась, прикрывал левую грязной, вонючей варежкой. И говорил только правой половиной лица. Однако же его поняли в НКВД.

Лиховицу арестовали, она выла благим матом на всю деревню и грозилась, как придет выгрызть у инвалида Коптилина оставшуюся правую половину рожи. Собственными зубами выгрызть!