Тихий тиран

— Да… — тихо ответила она, не опуская глаз и чувствуя, как слезы холодят щеки. — Да, обидели… И я сама, сама! Нельзя было так жить. Мертвой хваткой надо было держать, не выпускать — ни на миг!.. Всем надо жертвовать, Слава! Всем! И даже призванием, даже открытиями, даже собой — своей частной судьбой, своим собственным хотеньем. Спокойствием своим… Не говоря уж о чужом мнении, о чужой воле и опыте. Понимаешь, Слава?.. — И кажется, впервые в жизни ей необходимо стало ткнуться заплаканным лицом в твердое плечо мужчины и все рассказать, выбормотать сквозь плач… И пусть он жалеет ее, гладит по вздрагивающей спине, называет глупой… «С любимыми не разлучайтесь!..»

А закат все пылал над глухо шумящим городом, и весна уже вступала в свои исконные, неподвластные пересмотру права.

Валерий Игашов задержался на работе. Пришлось долго разговаривать — и весьма резко — со Славой Кулагиным, забравшим прямо из набора большой подвальный очерк о погибшем где-то в тундре хирурге Федоре Горохове. Очерк этот Игашов предполагал печатать с продолжением в трех-четырех номерах: он привлек его и смелой постановкой некоторых нравственных вопросов, и так называемым «героизмом будней», и критикой рутинных сторон работы местного НИИхирургии. Одним словом, постарался Славочка — и горд был Валерий Игашов, не ошибшийся в его призвании. А Славочка вдруг уперся рогами в землю — и ни в какую.

— Не хочу… Сырой материал. Стыдно, — и мотает головой, как лошадь. — Это ж детский лепет, Валерий Александрович. Неужели вам непонятно?..

Так и не убедил его Игашов, прогнал с глаз долой и пригрозил, что посадит на полгода в отдел информации на материалы о сельской самодеятельности.

Когда он сердито перечитывал какую-то проходную бодягу из «загона», чтоб поставить в номер на место очерка о хирурге, в кабинет прокрался Василий Васильевич и — бледный, с потным покатым лбом, с очками, крепко стиснутыми в маленьком красном кулачке, — возник в кресле у стола.

— Ну, что еще? — недовольно проворчал Валерий. — Новую интерпретацию придумал? Какого классика улучшил на этот раз? — оставаясь наедине, они, как всегда, называли друг друга на «ты».

Василий Васильевич поерзал в кресле, Искоса взглянул на рукопись, развернутую перед редактором:

— Пишешь или правишь?

— Психую, — честно признался Валерий. — Раньше как-то не чувствовал вот этого… раздражения, что ли, если что-нибудь округлое в номер давал. Было б грамотно! А теперь зло берет: зачем сочиняют? Зачем небо коптят? Сплошная растрата времени и типографской краски…

— Вот и я… не чувствовал. — Романов горестно ссутулился, сжав острыми коленями сцепленные кисти рук. — Притчу сочинил. Может, обработаешь?

— Смотря какую, — улыбнулся Игашов. — Жизнеутверждающую — могу. А если о бренности всего живого, о фатальности, обреченности, то это не наш жанр… Это оставь апологетам идеализма и мракобесия, то бишь поповщины.

— Вот послушай: жил да был один маленький человек. Маленький в смысле роста, длины, а какая у него была душа — большая или такая же, по росту, — он просто не знал. Не задумывался об этом. И всем-то он завидовал. Увидит на стадионе баскетболистов — завидует: и я бы мог, как они!.. Увидит красивую девушку — а они сейчас все акселератки, ты же знаешь, — и опять грустит: могла бы полюбить меня, будь я выше ее хоть на полголовы… Завидовал он, завидовал — и выпал ему случай: приходит к нему волшебник… Ну, может, и не совсем волшебник, а химик какой-нибудь. Лобастый, в толстых очках… И говорит: знаю про твою беду. На, возьми эту пилюлю — и никому больше не завидуй. Я ее, пилюлю эту, сорок лет изобретал. Проглоти с вечера, утром будешь высокий и вот с такими плечами! Сам себя зауважаешь, и все остальные, включая самых длинноногих девушек. Только больно немного будет, когда вырастать начнешь. Ты, милый, разуться не забудь, а то так и останешься с ногами тридцать восьмого размера при росте сто девяносто… Маловата подставка! И учти: если у тебя для нового, большого тела души не хватит, всю жизнь она, растянутая внутри, болеть будет…

Василий Васильевич помолчал, пожевал губами.

— Ну и как?.. Вырос твой карлик?

— Он размышлять стал, колебаться. Сам подумай: костюм надо новый покупать, ботинки, кровать тоже маловата будет. Да и профессию менять придется: он в цирке у Кио работал, в ящик залезал… Так и не решился.

— Не для газеты, — сказал Игашов. — Не ведет, не воспитывает… А вообще есть что-то в твоей притче. Можно развить…

— Да брось! Все это шутки… Я Зою из больницы беру… Завтра. Ну, прощай! — И он ушел, мелко семеня и кренясь на один бок, — жалкий и странно постаревший.

«Ишь ты, — подумал Валерий. — Переживает чего-то… А чего?.. И о ком это он мне рассказывал? На что намекал?»

— Больше откладывать нельзя, Сергей Сергеевич! — сказала Крупина, ровно и сильно дыша в телефонную трубку. — Мы исчерпали все возможности, а организм больного Манукянца — все резервы… Или завтра, или никогда.