Тиховодье

Неожиданно из черной бездны памяти всплывает детское воспоминание. Из тех далеких времен, когда еще были живы ее родители. Ей было пять, и она впервые увидела пьяного отца. Он вошел в квартиру против обыкновения тихо и незаметно. Остановившись в темном коридоре, даже не стал включать свет. Не издав ни слова, тяжело запыхтел, снимая с себя куртку и ботинки. Ни обычного своего «Всем привет!» или более редкого «А вот и я! Не ждали?».

Мать вышла из кухни, откуда доносился запах печеной свинины и, издав что-то нечленораздельное, заговорила на повышенных тонах. Ее голос дребезжал как осыпающееся осколками стекло. Чувствовалось что она расстроена, злится, и не против «устроить сцену». Но отец молчал, даже не пытаясь возражать или огрызаться, хотя раньше сделал бы это обязательно, и они, выкричавшись, сорвав друг на друге накопившийся за день стресс, сели бы смотреть очередное ток-шоу с чаем и шоколадкой: Зая, ну скушай печеньку… Котик, я уже так объелась.

Его необычная молчаливость – уже одно только это насторожило Катю. Она отвернулась от телевизора, на экране которого маленький дрожащий зверек из мультфильма «Мадагаскар» опять издавал свое коронное «мимими» и смотрел на зрителя большими испуганными глазами.

Из коридора показалась рука и легла на ручку.

Отец вошёл в комнату, прищурившись и заслоняя глаза ладонью. Она хотела вскочить и, как всегда, подбежать к нему. Но ни сделала и попытки увидев, что вместо того, чтобы устроится в своем любимом кресле под желтым торшером, он молча сел на край дивана, равнодушно смотря в темное окно, задернутое серым тюлем.

Его лицо было застывшим и равнодушным как маска.

Буквально за день до этого она смотрела фильм «Вторжение», про то, как инопланетяне захватывали тела спящих землян и испугалась, – а вдруг нечто подобное произошло и с ним и теперь это больше не ее любимый папочка, а нечто нацепившее на себя его облик так же, как она на новый год надевала костюм и маску мышки.

Катя краем глаза посмотрела на его лишенное эмоций лицо и, еле сдерживая крик, уже готовый вырваться из груди, бросилась на кухню к матери. Лишь там, уткнувшись лицом ей между ног, в вытертые короткие шорты, она позволила себе громко разрыдаться.

4

Рядом с телом, висит негатоскоп наклоненный одним краем. От него по всей палате разливается мертвенно-бледное свечение, подчеркивающее кровавые тона и оттенки окружающего. На светящемся поле негатоскопа находится прикрепленный к нему магнитными держателями рентгеновский снимок, на котором отчетливо различаются суставы позвоночника и кости таза.

Она подходит ближе, чтобы разобрать надпись, сделанную в правом нижнем углу снимка.

Тут смерть. Увидимся в стране радости.

Печатные неровные буквы кривляются и скачут. Им тесно в рамках этой бессмысленной и абсурдной фразы. В них чувствуется неприкрытое безумие, они кричат о помешательстве автора, будто вырезавшего их ножом, скомкано и торопливо, под действием наркотиков или фонтанирующих извращенных эмоций. Это буквы шизофреника и убийцы.

Пальцы руки, торчащей из-под бинтов и толстого кожаного ремня, судорожно сжимаются, с остервенением комкая простыню.

Вскрикнув, женщина отступает на шаг назад.

Закутанный в белое человек выгибается и, подавшись вперед, пронзительно кричит. На его лице действительно было нечто вроде маски, и сейчас толстый слой, похожий на слой высохшей глины, покрывается трещинами, ломается, обнажая другое лицо. С него за ней пристально наблюдают карие полные безумной злобы глаза.

Крик из пронзительного становится хриплым, человек замолкает, приподняв голову. Тонкие обескровленные губы растягиваются в кривой ухмылке, обнажающей желтые зубы.

– Кто вы? – спрашивает она, пятясь все дальше от входа.

Мужчина громко и отчетливо выплевывает слова, совершенно игнорируя ее вопрос и не обращая внимания на ее недоумение.

– Что? Пришла, потаскуха? Но где же твой выблядышь? Гребанный маменькин сынок. Ты всегда противилась попыткам сделать из него мужика. Все эти ваши муси-пуси, все эти пускьи-поцелуськи.

Он говорит так, будто знал и ждал ее. В нем действительно есть что-то знакомое.

– Тошнит от этой твоей бабской сучьей нежности. Ты бы еще на него платье нацепила, и косички заплела. Ты хотела бы превратить его в малолетнего пидора. В маленькую слащавую нюню. В девчонку. Ты бы хотела, чтобы он всю жизнь бегал, держась за твою юбку. И даже заглядывал под нее. Потому что… Давай я открою, наконец, перед тобой эту страшную тайну – ты просто хочешь его. Но не как мать сына, а как любовница партнера. Хочешь его трахнуть, так ведь? Хочешь впиться зубами в его член.

– Заткнись! – кричит Катя, ощущая прилив дикой безумной злобы, от которой в глазах все расплывается, а челюсти сводит судорогой.