Тилль

Они отправились дальше. Король закрыл глаза, и это немного помогло, запах чуть ослабевал, если ничего не видеть. Но только чуть. Он услышал, как кто-то что-то сказал, что-то воскликнул, потом смех со всех сторон, но ему это было неважно, пусть над ним смеются. Только бы не чувствовать больше этого зловония.

И так, с закрытыми глазами, он добрался до королевского шатра в центре лагеря, окруженного дюжиной шведов в доспехах — лейб-гвардией короля, призванной отгонять недовольных солдат. Шведская корона вечно запаздывала с выдачей жалования. Даже если побеждать в каждой битве и забирать себе все, что найдется на покоренной земле, война оставалась невыгодным предприятием.

— Вот, короля доставил, — сказал кирасир, который их вел.

Охранники захохотали.

Король услышал, что к смеху присоединились и его солдаты.

— Граф Худениц! — произнес он своим самым резким повелительным тоном. — Пресечь дерзость!

— Слушаюсь, ваше величество, — пробормотал граф, и, как ни странно, это подействовало, бесстыдные свиньи замолкли.

Король спешился. У него кружилась голова, он закашлялся и долго кашлял, наклонившись всем телом вперед. Потом один из охранников раздвинул полог, и король со свитой вошли в шатер.

Было это целую вечность назад. Они ждали уже два часа, если не три, ждали на низких скамейках без спинки, и король не знал, как ему продолжать игнорировать это обстоятельство, а игнорировать его было необходимо, потому что иначе пришлось бы встать и отбыть, а швед этот был единственным, кто мог бы вернуть ему Прагу. Возможно, швед был с ним груб, потому что сам хотел в свое время жениться на Лиз? Слал ей письма и портреты дюжинами, все клялся и клялся ей в любви, но так и не смягчил ее сердце. Верно, в этом было дело. Какая мелочная месть.

По крайней мере, возможно, этим он удовлетворит свою жажду возмездия. Возможно, это хороший знак. Может быть, ожидание означает, что Густав Адольф согласится ему помочь. Он потер глаза. Как всегда, когда он волновался, его руки казались слишком мягкими, а в животе так жгло, что никакой травяной настой не помогал. Тогда, во время битвы за Прагу, колики стали до того невыносимы, что ему пришлось покинуть поле боя, пришлось ждать исхода дома, в окружении слуг и придворных. Это был худший час его жизни, но только все, что случилось потом, — каждая минута, каждое отдельное мгновение — было еще хуже.

Он услышал собственный вздох. Наверху трещала на ветру ткань шатра, снаружи доносились мужские голоса, кто-то кричал, смертельно раненый или чумной, в лагерях никогда не обходилось без чумы. Об этом не говорили, никто не хотел об этом думать, поделать все равно ничего было нельзя.

— Тилль, — сказал король.

— Король? — сказал Тилль.

— Представь что-нибудь.

— Что, скучно стало?

Король молчал.

— Он, значит, заставляет тебя ждать, обращается с тобой, как со своим портным, как с парикмахером, как с мойщиком ночного горшка, вот ты и заскучал, и я тебя должен развлечь, так?

Король молчал.

— С удовольствием.

Шут подался вперед.

— Посмотри мне в глаза.

Король с сомнением взглянул на него. Тонкие губы, острый подбородок, пестрый камзол, шапка из телячьей кожи; когда-то он спросил шута, что означает этот костюм, уж не пытается ли он нарядиться животным, а тот ответил: «Наоборот, человеком!»

Он послушно посмотрел шуту прямо в глаза. Моргнул. Было неприятно, он не привык переносить чужой пристальный взгляд. Но все было лучше, чем говорить о том, как с ним поступает швед, и ведь, он сам попросил шута развлечь его, да и любопытно было, что тот задумал. Король подавил желание смежить веки — он смотрел прямо в глаза шуту.

Ему вспомнился чистый холст, что висел в тронном зале и вначале так его радовал. «Скажи людям, что дураки не видят здесь картины, ее видят только люди благородные: попробуй, скажи и погляди, какие чудеса начнутся!» Уж до чего смех разбирал, когда посетители старательно всматривались в пустой холст и кивали с видом знатоков. Конечно, всем им хватало осторожности не утверждать прямо, что они действительно видят картину, почти все прекрасно понимали, что это просто белый холст. Но, во-первых, никто не был до конца уверен, не кроется ли все же в холсте и правда какая-то магия. А во-вторых, они не знали, верят ли в эту магию всерьез Лиз и он сам — а выглядеть плебеем или дураком в глазах королевских особ было, в сущности, не лучше, чем действительно быть дураком или плебеем.

Даже Лиз ничего не сказала. Даже она, его замечательная, прекрасная, но во многом все же наивная супруга, молча смотрела на холст. Даже она не была уверена, что, впрочем, неудивительно, в конце концов, она была всего лишь женщиной.

Он хотел было заговорить с ней об этом. Хотел сказать: «Брось это, Лиз, со мной-то можешь не притворяться!» Хотел, но не решился. Ведь если она верила, если она хоть немного верила, что холст заколдован, то что бы она тогда подумала о нем?