Тилль

А если бы она заговорила об этом с другими? Если бы она сказала: «Его величество, король, мой супруг, не видит картины на холсте», — что люди бы тогда подумали? Он и так был в щекотливом положении: король без земель, изгнанник, ничего у него не оставалось, кроме мнения окружающих, а если бы расползлись слухи, что в его тронном зале висит волшебная картина, которую видят одни лишь благородные люди, а он не видит? Конечно, никакой картины не было, был только розыгрыш шута, но, очутившись на стене, холст обнаружил собственную магию, и король с ужасом понял, что не может ни снять его, ни сказать о нем хоть слово: нельзя было заявить, что он видит картину там, где ее нет, уж это был лучший способ выставить себя дураком, — но и что картины нет, никак нельзя было сказать, ведь если остальные верили, что холст способен магическим образом изобличать глупость и низость, то этого было достаточно, чтобы окончательно его опозорить. Даже со своей бедной, милой, ограниченной женой он не мог об этом говорить. Путаное это было дело. Вот что шут натворил.

Сколько Тилль уже вот так смотрит ему в лицо? Интересно, что он задумал. Какие у него голубые глаза. Очень светлые, почти прозрачные, кажется, что они излучают слабый свет, а посреди голубизны — дыра. А за ней — что за ней? За ней Тилль. Душа шута, его суть.

Королю снова захотелось смежить веки, но он преодолел это желание. Он понял, что и с самим шутом происходит то же, что и с ним, — так же, как он заглянул шуту в душу, тот сейчас заглядывает в душу ему.

Тут ему совершенно не вовремя вспомнилось, как он впервые посмотрел в глаза своей супруге вечером после свадьбы. Как она была стеснительна, как боязлива. Как сжала руки перед корсетом, когда он начал его расшнуровывать, но потом подняла глаза, и он увидел ее лицо при свечах, впервые увидел ее вблизи, и почувствовал, как это — слиться с другим человеком в единое существо; но когда он протянул к ней руки, чтобы прижать к себе, то задел графин с розовой водой на ночном столике, и звон осколков разрушил чары мгновения. По эбеновому паркету растеклась лужа, оставшаяся почему-то в его памяти, а по ней корабликами плавали пять лепестков розы. Ровно пять. Это он точно помнил.

Тогда она заплакала. Очевидно, никто не объяснил ей, что происходит после свадьбы, и он в ту ночь не прикасался больше к ней: хоть королю надлежит проявлять силу и напор, он всегда был мягок нравом, и они уснули рядом, как брат и сестра.

Годы спустя, в другой спальне, дома в Гейдельберге, они обсуждали историческое решение. Ночь за ночью, снова и снова она со своей женской робостью пыталась отговорить его, и снова и снова он объяснял ей: если он получил такое предложение, то на то воля Господня, и не должно противиться судьбе. «Но как же император! — восклицала она снова и снова. — Ведь император разгневается, нельзя восставать против императора!» А он терпеливо пересказывал ей то, что ему так убедительно объяснили его юристы: принятие богемской короны не нарушит Земского мира, так как Богемия не составляет часть империи.

В конце концов он убедил ее, как убедил и всех остальных. Он объяснил ей, что богемская корона должна принадлежать тому, кого желают видеть на троне богемские сословия; тогда они покинули Гейдельберг и отправились в Прагу. Ему никогда не забыть день коронации, величественный собор, грандиозный хор, все это до сих пор отзывается эхом у него внутри: теперь ты король, Фриц. Ты — один из великих.

— Не закрывай глаза, — сказал шут.

— Я и не закрываю, — сказал король.

— Замолкни, — сказал шут, и король засомневался, можно ли пропустить эту дерзость мимо ушей, это уж чересчур даже при всех шутовских привилегиях.

— Что там с ослом? — спросил он, чтобы поддеть шута. — Научился уже чему-нибудь?

— Скоро будет выступать не хуже всякого проповедника, — сказал шут.

— Ну, что он говорит? Какие слова?

Два месяца тому назад король в присутствии шута рассказывал о чудесных птицах Востока, способных произносить целые фразы, будто воистину слышишь человеческую речь. Он об этом читал в книге Афанасия Кирхера о божьих тварях, и с тех пор часто думал о говорящих птицах.

Шут заявил, что говорящие птицы — это пустяки, что, если как следует постараться, можно любое животное научить болтать по-человечески. Звери, мол, умнее людей, вот и помалкивают, чтобы не попасть в переделку из-за какой-нибудь ерунды. Но при должном резоне всякая скотина согласится заговорить, он это в любой момент готов доказать в обмен на хороший рацион.

— Хороший рацион?

— Не для себя, — заверил его шут, — для животного. Надо спрятать лакомый кусок между страницами книги и снова и снова, терпеливо и настойчиво класть эту книгу перед ним. Из жадности оно станет листать страницы, и будет видеть при этом письменную речь, вот постепенно и овладеет человеческим языком, через два месяца проявится результат.

— И какое же это должно быть животное?