Тимирязев: путь биолога

«В наше время мы любили университет, как теперь, может быть, не любят, да и не без основания, – писал Тимирязев несколько десятилетий спустя. – Для меня лично наука была все… Но вот налетела бури в образе недоброй памяти министра Путятина с его пресловутыми матрикулами. Приходилось или подчиниться новому полицейскому строю, или отказаться от университета, отказаться, может быть навсегда, от науки, – и многие из нас не поколебались в выборе. Дело было, конечно, не в каких-то матрикулах, а в убеждении, что мы в своей скромной доле делаем общее дело, даем отпор первому дуновению реакции, – в убеждении, что сдаваться перед этой реакцией позорно».

28 декабря 1861 года Климент с нелегким сердцем подал на имя исполняющего должность ректора профессора химии А. А. Воскресенского короткое прошение. «Покорнейше прошу Ваше превосходительство, – писал он, – выдать мне свидетельство об увольнении меня из числа студентов С.-Петербургского университета».

На следующий день такое же прошение подал и Василий Тимирязев.

Все же часть студентов, около пятисот человек, дрогнула, не устояла, подписала и взяла матрикулы. Университет был открыт, но посещать его могли лишь «матрикулисгы». Оба выхода – с набережной и Биржевой площади – охранялись сторожами, проверявшими наличие матрикул. Но даже «матрикулисты», демонстрируя солидарность с исключенными, не ходили на лекции. Профессор А. В. Никитенко отмечал в дневнике: «Сегодня открыт университет. Студентов собралось очень немного. У меня на лекции было четыре человека, у Благовещенского – два, у Ленца – тоже человека три, у Носовича – ни одного».

Припоминая, что происходило тогда в стенах опустевшего университета, Тимирязев писал: «Любопытная подробность: мы продолжали любить и уважать своих не только профессоров, но и учителей: А. Н. Бекетова, И. И. Соколова, оставшихся на бреши разгромленного университета, а они уважали нас, отсутствовавших, более тех, что продолжали посещать опустевшие аудитории».

И все же мучительно-тоскливо было на душе. Климент Аркадьевич рассказывал, что, когда наступил день лекции Д. И. Менделеева, его вдруг охватило такое чувство ужаса, что, «подвернись в эту минуту какой-нибудь Мефистофель с матрикулом, – говорил он, – пожалуй, подмахнул бы ее, и не чернилами, а кровью».

И такой «Мефистофель» действительно нашелся в обличье участкового пристава. И лестью, и угрозами убеждал он взять матрикулу. Не вышло.

Только все равно не давало покоя навязчивое видение: вот сидит там какой-нибудь прилизанный остзейский барончик, слушает Менделеева. А все потому, что, кроме химии, знать ничего не знает и знать не хочет.

Спустя более, чем сорок лет, на седьмом десятке жизни Климент Аркадьевич благодарил судьбу, а точнее тех, кто воспитал в нем твердые нравственные принципы, что поступил так, как поступил. «Наука не ушла от меня, – писал он, – она никогда не уходит от тех, кто ее бескорыстно и непритворно любит; а что сталось бы с моим нравственным характером, если бы я не устоял перед первым испытанием, если бы первая нравственная борьба окончилась компромиссом! Ведь мог же и я утешать себя, что, слушая лекции химии, я «служу своему народу». Впрочем, нет, я этого не мог, – эта отвратительная фарисейски-самонадеянная фраза тогда еще не была пущена в ход».

Поступить иначе Тимирязевы не могли: воспитание детей на полном доверии в оценке их совершенных ими же определённых поступков прививалось с детства.

Намного позже, оценивая случившееся в университете, К. А. Тимирязев в статье «На пороге обновленного университета», вышедшей в 1905 году, писал: «Вспоминался мне и старик-отец, с утонченною деликатностью не позволивший себе усложнить своими порицаниями или одобрениями ту бурю, которая кипела под молодым черепом… В наше время мы любили университет, как теперь, может быть не любят, – да и не без основания. Для меня лично наука была все. К этому чувству не примешивалось никаких соображений о карьере, не потому, чтобы я находился в особых благоприятных обстоятельствах, – нет, я сам зарабатывал свое пропитание, а просто мысли о карьере, о будущем, не было места в голове: слишком полно она была настоящим. Но вот налетела буря в образе, недоброй памяти, министра Путятина с его пресловутыми матрикулами. Приходилось или подчиняться новому, полицейскому строю или отказаться от университета, отказаться, может быть, навсегда от науки, – и тысячи из нас не поколебались в выборе. Дело было, конечно, не в каких-то матрикулах, а в убеждении, что мы в своей скромной доле делаем общее дело, даем отпор первому дуновению реакции, – в убеждении, что сдаваться перед этой реакцией позорно!.. А что стало бы с моим нравственным характером, если бы я не устоял перед первым испытанием, если бы первая нравственная борьба окончилась компромиссом».

Этот высоконравственный поступок молодого Тимирязева явился тем оселком, на котором оттачивался его характер, характер прямого, принципиального ученого, который он сохранил до последнего дня своей честной жизни.