Тимур и его небо

…Конечно, разница в полетах там, на Севере, и здесь есть. При невозможности сесть на палубу корабля каждый летчик там знал – у него есть запасной аэродром. Он мог сесть или на свой, или на ближайший. В 94 и 95-м годах у нас были случаи, когда гак не брал трос по 2–3 раза кряду, и летчик спокойно уходил на свой аэродром. Здесь мы летаем при отсутствии запасных аэродромов. Те, которые мы назначаем сами для себя на летную смену, являются не запасными, а аварийными. К примеру, в районе, где мы сейчас летаем, на территории Кипра есть три аэродрома. Но они чужие, греческие. Мы не знаем, как нас там примут. То есть Греция официально подтвердила, что разрешает садиться нашим экипажам в экстремальных ситуациях на эти аэродромы. Но каждый летчик прекрасно понимает, что уходить туда ему нужно при дефиците топлива, потому что по-другому сделать нельзя – с большим остатком самолет на палубу не садится. Удаление до этих запасных аэродромов 200–300 километров – это много для истребителя. Кроме того, существует языковой барьер. Помимо всего прочего, там погода должна быть хорошей – местность гористая, а если пробивать облака на авось, полет может закончиться плачевно.

Те полеты, которые мы выполняли в Баренцевом море, – сложные, требующие высокого профессионального мастерства от летчика, – кажутся по сравнению с теперешними детскими. Полеты с корабля у родного берега – да, это трудное и опасное дело, но их нельзя сравнить с полетами, которые выполняются на боевой службе.

Я по себе могу сказать: тут каждый раз, когда взлетаешь, все время в напряжении. У меня 170 посадок тем не менее расслабиться я не мог ни разу. Когда заходишь на посадку, приходится мобилизовывать волю, знания, мастерство для того, чтобы успешно завершить полет.

Средиземное море – оно каждый раз разное. Летчику, который обладает жестким, устойчивым стереотипом, в таких условиях с корабля летать очень тяжело. Да и корабль здесь каждый день разный.

Кроме того, сама жизнь на корабле непривычна. Большинство летчиков к палубе не приучены. Одно дело: сел – взлетел, ну максимум неделю прожил на корабле. Совсем другое – быть здесь длительный период. Летчики находятся в нестандартной для себя ситуации. Сказывается замкнутость пространства, человек должен привыкнуть к кораблю, адаптироваться. У нас этот процесс прошел более или менее спокойно.

…Спрашиваете, каким должен быть летчик корабельной авиации? Прежде всего, он должен быть подготовлен в профессиональном отношении. Это должен быть летчик, который освоил сложный и высший пилотаж во всем диапазоне скоростей, то есть получил основательную базовую подготовку. Он должен быть подготовлен к атаке воздушных, морских и наземных целей и, соответственно, должен иметь желание летать с авианосца. Без желания тут нечего делать. Потому что тот стресс, который испытывает палубный летчик в каждом полете, просто так не проходит. …Но я должен сказать, что не заметил, чтобы кто-то из наших пилотов был в шоковом состоянии. Все летают, и летают, я считаю, нормально».

* * *

А вот впечатления Тимура, записанные уже после похода.

...

«В океане летный состав испытывал величайшее морально психологическое напряжение, вызванное бескрайним морем. Оно было таково, что летчик перед взлетом забывал выпустить закрылки, снять стартовый тормоз (в процессе разбега!) и даже включить форсаж!

Были неприятные переживания от посадки на палубу с маленьким остатком топлива, когда до запасного аэродрома уже не дойти, а в воду прыгать нельзя – акулы! Это такие твари! Я когда увидел плавник, восторга не испытал. В Средиземном море просто пропадает желание летать до предельного остатка, и от корабля отходить не хочется».

Случалось, что по курсу авианосца появлялось постороннее судно. «Рыбачок» вывешивает сигнал: «Потерял управление». А в воздухе в это время – две спарки без топлива. Авианосец вынужден сворачивать с боевого курса, на котором самолеты садятся на палубу, время уходит. Можно представить состояние летчиков, когда топливо на исходе! Как вспоминал потом подполковник Константин Кочкарев, после такой напряженной посадки потребовалось еще около часа, чтобы все встало на свои места, «прошла мелкая дрожь в руках и ушли дурные мысли».

* * *