Тёмная сторона

После обеда настало время проинспектировать усадьбу. Самая старая яблоня раскололась вдоль ствола и была приговорена к смерти вместе с двумя замёрзшими зимою вишнями, на крыжовник напала мучнистая роса, но посаженные в прошлом году смородина, два сливовых деревца и две яблоньки принялись, благополучно перезимовали и чувствовали себя замечательно. Жена и тёща пустились в рассуждения о том, как преобразовать бывшие картофельные и капустные грядки, на месте которых было решено высадить зелень и цветы. А тем временем, увидев, что они приехали, на участок стали по одному, по двое подходить ближние и дальние соседи. В дачном посёлке, в который в последние лет десять превратилась почти обезлюдевшая деревня, жили дружно, и вот так запросто зайти вечерком в гости, покалякать, а если есть время, так выпить чайку или чего покрепче было в порядке вещей. Гости восхищались домом, который до того видели тысячу раз, хвалили хозяина, не забывая, впрочем, деликатно покритиковать проект. Намекали, что вселение в новый дом надо отметить как подобает. Женщины завязали с женой и тёщей дискуссию о том, будут ли смотреться возле крыльца белые флоксы или лучше посадить там садовые ромашки. Рассуждали, разумно ли будет похерить спасительницу-синеглазку и разбить на месте картофельных угодий, ещё от прежних хозяев оставшихся, клумбы с георгинами, канадский газон и пару грядочек с зеленью. Явился и четырнадцатилетний Петька Кравчук, давний и преданный поклонник Веры-малой. Явился не абы как, а с шиком — прикатил с соседней улицы на новеньком мопеде, затормозил у самых ворот и лихо спрыгнул с седла. Загорелый, поджарый, в майке-безрукавке, в обрубленных ниже колен джинсах, в берцах; добавьте для полноты образа зеркальные очки да алую бандану в соломенных волосах — ни дать ни взять, Дольф Лундгрен в щенячьем возрасте.

— Здрасьте Алла Яковлевна здрасьте тётя Вера здрасьте дядя Максим, — выпалил он единым духом. — А Вера-малая выйдет?

— Какая «малая»? Кто бы говорил? Сосунок! — все подняли головы: дочка, только что вертевшаяся в саду, чудесным образом оказалась на балконе. Тут она увидела (или сделала вид, будто только что увидела) стального коня, на котором к ней прибыл её малолетний рыцарь: — Ой, это твой мопед? Кла-асс! А что же ты мне вчера не сказал, что у тебя мопед? — Не далее чем вчера они трепались по телефону полчаса, как делали каждый день, если не было возможности встретиться. — Слушай, ты дашь мне порулить, — это звучало не как вопрос, а как утверждение. — Ба, мам, пап, мы с Петей прокатимся, ладно? — это тоже звучало как утверждение.

— Чтобы к десяти вернулась, иначе посажу под домашний арест! — сказала старшая Вера.

— Ага! — откликнулась дочурка и в мгновение ока сбежала вниз. При этом она совершила ещё одно чудо: на балконе она была в джинсовых бриджах и футболке, а спустилась в коротких белых шортах и ядовито-зелёном топике. Переодеться с головы до ног за пять секунд — это, господа хорошие, не каждому дано…

— Пошли, — бросила она своему кавалеру.

— Как мужик мужику… не пускай её за руль, — вполголоса сказал Максим Петьке.

— Ни в коем случае, — отозвался юный мужчина. — Женщина за рулём — это обезьяна с гранатой.

— Ну, я рассчитываю на твоё понимание, — многозначительно заметил Максим.

— Ну, ты идёшь? Заснул, что ли? — окликнула нетерпеливая принцесса своего рыцаря.

— Ага, — непонятно ответил рыцарь. Он оседлал мопед, Вера уселась позади и вцепилась в его ремень. Мопед заревел тенорком, Вера помахала рукой, и двухколёсная машина укатила на скорости не более двадцати километров в час. Максим усмехнулся: нет сомнений, что, скрывшись из виду, детишки выжмут из мопеда максимально возможную скорость. И, скорее всего, Верка с лёгкостью допросится права порулить. И будем надеяться, что они не натворят чего похуже. Что ж, дети растут, и глупее глупого пытаться вечно держать их в пелёнках. Нет уж, пускай лучше набивают шишки смолоду, когда раны тела и души заживают быстрее — это лучше, чем если будут расти безвольными и беспомощными большими младенцами. Иногда роль воспитателя состоит в том, чтобы не вмешиваться…

Не то чтобы Максим был каким-то невероятно прогрессивным родителем — просто такой линии воспитания придерживался и его отец и, по словам отца, его отец, Максимов, соответственно, дед.

К Максиму подошёл Лёнька Пашукевич — сосед с северо-восточной стороны, круглолицый приземистый сангвиник, с небольшим пивным пузиком и загорелой лысиной («старше-то всего на пару лет, а выглядит на полтинник!» — подумал Максим). Сосед был в резиновых шлёпанцах, потёртых спортивных штанах и когда-то оливковой, а теперь выгоревшей до грязно-белого оттенка майке — в общем, классический деревенский раздолбай. В старину раздолбаев называли эпикурейцами или раблезианцами. Эпикуреец Лёнька сдавал трёхкомнатную квартиру в центре Твери, делал мелкий ремонт для соседей, и совокупного дохода хватало, чтобы этот раблезианец средних лет жил в своё удовольствие.

— Ну что, Макс, — Лёнька хлопнул его по плечу, — с новосельицем тебя!

— Спасибо, — кивнул Максим.