Под запиской обнаруживается запечатанный конверт дорогого вида, с начертанным на нем именем Саффолка. Я всерьез размышляю, не вскрыть ли его, но решаю не делать этого. Пока что.
Нам нужен запасной план. Поэтому я пишу Майку Люстигу:
Майк отвечает:
Какого черта… Я смотрю на его эсэмэску, потом отправляю только:
???
Я не знаю, злиться ли на то, что он следил за нами, или испытывать облегчение от того, что он не бросил нас одних. Сейчас, пожалуй, преобладает второе чувство.
Мы летим уже десять минут, самолет движется гладко, словно скользящий по льду конькобежец, небо за овальными иллюминаторами сияет первозданной синевой, все тучи остались внизу, под нами.
Я не сообщаю Гвен о том, что говорилось в записке Риварда, или о том, что написал мне Майк Люстиг. Пусть наслаждается временным миром, роскошным обедом со стейком, вкусным десертом… потому что я знаю, что после приземления этот хрупкий мир закончится.
И война, возможно, не прекратится никогда.
13
Ланни
Выпрашивая Интернет, я действительно хотела просто проверить соцсети, посмотреть, как у всех дела. Я не собиралась ничего постить, просто поглядеть. Потому что мне было скучно.
А потом увидела фотку Далии, и все, что я чувствовала, вдруг разом шарахнуло меня изнутри. Я скучаю по ней так, что мне больно. Я хочу позвонить ей. Я хочу услышать ее голос и рассказать ей о том, что случилось, и я хочу… в тот момент я хотела много чего, самых диких вещей, которые проносились у меня в голове, пока я смотрела на ее фото и ощущала внутри неловкое тепло. Я чувствовала все это и до того, как в нашем прежнем доме все пошло наперекосяк, и тогда еще пыталась понять, что это значит и что с этим делать. Теперь я, кажется, знаю. Но не могу ничего сделать.
Я так близко. Но при этом ужасно далеко.
Насмешка Коннора оказалась последней соломинкой, и когда я толкнула его так сильно, именно этого я и хотела. Убежав в свою комнату, я плачу вот уже пятнадцать минут. Мне до сих пор горько и одиноко, но я так устала, что мне уже все равно. Сворачиваюсь, обнимаю свою мокрую от слез подушку и смотрю куда-то вдаль. За окном стоит холодный ранний вечер, и в комнате тоже холодно. Я включаю обогреватель, надеваю мохнатые носки и залезаю под покрывало на кровати. Низ живота у меня ноет. Проверяю календарь, но до моих критических дней еще неделя. На этот раз мне хватит моего запаса тампонов, но потом придется просить Кецию привезти мне еще. Я не могу попросить об этом Хавьера, ни за что. Вот еще одна из пятнадцати миллионов вещей, с которыми не приходится иметь дело моему братцу.
Через час я встаю, иду через комнату, шаркая ногами, и поднимаю лист бумаги, подсунутый под дверь. Знаю, что это от Коннора, и слова, написанные его острым почерком, заставляют меня слегка улыбнуться.
При виде фотографии Далии мне снова хочется заплакать, но я просто ставлю ее на свой ночной столик, прислонив к чему-то, чтобы можно было смотреть на нее с кровати. Может быть, я смогу найти для нее рамочку.
Зов рисовых хрустяшек с арахисовым маслом и шоколадом наконец заставляет меня отпереть дверь и выползти на кухню. Хавьер, работающий за компьютером, смотрит на меня. Я вижу – он размышляет о том, что мне сказать, но я не хочу ни с кем говорить. Быстро беру хрустяшки и направляюсь обратно в свою комнату. Но недостаточно быстро.
– Эй, – говорит Хавьер. – Твой брат спросил, нельзя ли вам чем-нибудь заняться. Что ты думаешь о том, чтобы поучиться стрелять в тире?
Я почти забываю о том, что мне плохо.
– Серьезно?
– Да.
– Мама нам никогда не разрешала.
– Сначала я выясню этот вопрос с ней. Но если она согласится, тебя это интересует?
– Еще бы! – От этой мысли у меня возникает чувство, что я в десять тысяч раз лучше смогу контролировать ситуацию. – Когда?
– Когда я получу ее согласие. Притормози немного, снайперша, тебе еще долго не придется стрелять из чего бы то ни было, даже если твоя мама скажет «да». Вот что: мы будем ходить в тир после его закрытия, и вы выберете себе по стволу – из тех трех, которые я предоставлю. Потом будете учиться разбирать его, чистить и собирать снова.