Тёмный ручей

Я держу в руках телефон, думая о том, чтобы включить его и позвонить папе, и тут вижу, как через изгородь перелезает Ланни. Она не уходит: она возвращается. Я даже не знал, что она куда-то уходила. Ланни двигается тихо и быстро, но Бут все равно лает и бежит за ней, словно споря с ней. Она поднимает палочку и кидает ему, чтобы он принес; я думаю, что это хороший предлог быть во дворе, на тот случай, если Хавьер выглянет в окно.

По этим сообщениям папа не похож на безумного маньяка. Он похож на нормального отца. Спрашивает, как у меня дела, о чем я думаю, что читаю. Он разрешает мне рассказывать истории из моих любимых книг. И сам рассказывает мне истории – ничего странного, хотя, мне кажется, от него ждут совсем другого. Он рассказывает мне о том, как он рос, искал наконечники для стрел, ловил лягушек, рыбачил. Нормально для мальчишки, только я такого не делаю. Я не люблю бегать и прыгать. Этим занимается Ланни. А я в основном живу в тишине и смотрю, как всё происходит. Может быть, это плохо, я не знаю. Но мне нравится так жить.

Папа ни разу не спросил меня о маме или о том, где мы живем. Да я ему и не сказал бы: я знаю, что не могу настолько доверять ему. Но иногда мне хочется, чтобы он спросил. Это странно, и я пытаюсь понять, почему мне этого хочется. Наверное, я фантазирую о том, что он приедет и заберет меня и каким-то образом всё станет… лучше. Он окажется добрым папой, и нам будет весело вместе. Я даже представляю, на какой машине он приедет, во что будет одет, какая музыка будет играть по радио. Папе нравится странная старая музыка восьмидесятых годов, так что, наверное, он включит что-нибудь в этом роде. Иногда я тоже слушаю такую музыку – не потому, что она мне нравится, а потому, что я пытаюсь понять, что он в ней находит. Я мог бы показать ему современную музыку, подобрать для него плей-лист…

Это заставляет меня вспомнить, как я составлял плей-листы для мамы и она сидела вместе со мной и говорила: «О, а вот это мне нравится, кто это?» И она не просто притворялась, ей действительно было интересно, и она слушала эти песни потом. От этих воспоминаний сейчас больно и тошно, мне кажется, что я всё делал неправильно. Но я ни в чем не виноват.

Мама первой бросила нас.

Я выхожу на крыльцо и сажусь в кресло.

Ланни останавливается, когда видит меня, и я замечаю, как она колеблется, прежде чем снова бросить палочку Буту и кивнуть мне.

– Эй, что ты делаешь тут, снаружи, олух? Тут холодно.

– Читаю, – говорю я ей. И это не ложь. – А ты что делаешь?

Щеки у нее становятся красными, и вряд ли от холода.

– Ничего.

– Ходила на свиданку с подружкой?

– Нет! – сразу же кричит она в ответ, и по ее голосу я понимаю, что, скорее всего, угадал. Ее румянец становится еще гуще. – Заткнись, ты даже не знаешь, о чем говоришь. И кроме того, ты же понимаешь, что мы не должны ходить никуда, где нас могут увидеть. Правильно?

– Правильно. А мы всегда делаем то, что должны, так?

– Ну, я делаю, – заявляет она свысока, как и положено старшей сестре. – Послушай, ты глаза испортишь, если будешь так щуриться. Тут уже темно.

– Я как раз собирался зайти в дом, – говорю я ей. – И глаза портят не так. Если б ты читала больше, то знала бы об этом.

– Не читай в темноте, вот что я тебе говорю… Ну, пойдем в дом.

– Погоди, – прерываю я ее. – У тебя все нормально, правда? Ну, по поводу мамы?

– Конечно, – отвечает Ланни, и я вижу, как она упрямо вздергивает подбородок и сердито сдвигает брови. – Я рада, что она уехала. Мы же договорились. Мы разговаривали об этом, Коннор.

– И ты не хочешь, чтобы она вернулась? – спрашиваю я. – Я не имею в виду – сейчас. Я имею в виду… ну, когда-нибудь.

– Нет. Никогда. Она лгала нам.

– Все лгут, – возражаю я.

– Кто это тебе сказал?

– Я слышал, как Кеция так говорила – «все лгут».

– Она имела в виду – когда разговаривают с копами. А не со своими детьми. И не друг с другом.

«Но ты же только что солгала мне о том, куда ходила. А я солгал тебе о том, где взял то видео. Все действительно лгут. Так что сейчас ты лжешь об этом». Когда я об этом думаю, у меня начинает болеть голова. Я скучаю по маме. Скучаю по нормальному месту, где я мог бы чувствовать себя в безопасности.

Я скучаю по дому. По настоящему дому.

Я скучаю по маме.

Нет, не скучаю. Я не скучаю по маме. Она – лгунья, и она уехала, и я не собираюсь плакать об этом, потому что слезами ничего не исправишь, только сделаешь хуже. Папа сказал мне это однажды, и это правда, как и всё, что он мне говорит.

Я рад, что Ланни сделала что-то, от чего ей стало лучше. То время, которое я провожу с папиным телефоном, не делает меня счастливее; оно заставляет меня чувствовать что-то, но не совсем то. Я просто становлюсь не настолько одиноким. Не настолько запутавшимся.

Может быть, я просто не создан быть счастливым. Как и папа.

– Идем, – говорит мне Ланни, и я вслед за ней вхожу в дом. Бут следует за нами и запрыгивает на свою флисовую подстилку возле камина. Я глажу его по голове, и он лижет мою руку, а потом садится и смотрит в окно.