Тирания Я: конец общего мира

Закон, который вскоре получит статус основного, сформулирует Томас Джефферсон, в 1801 году избранный президентом Соединенных Штатов и выступающий, следуя типичным протестантско-предпринимательским убеждениям, за «свободное самоуправление» для каждого. И за страну, мощь которой будет зависеть от смелости и готовности к риску отдельно взятых людей. Это кредо впредь стало организующим в развитии больших промышленных наций, обеспечило стремительный взлет буржуазии и накопление капиталов меньшинством. Процесс индивидуализации – изначально рожденный из духа гуманизма и считавшийся вдохновленным идеалами свободы и гармонии – перестал отличаться от узаконенной погони за прибылью. Ведь началась все более яростная конкуренция между людьми, а разгул частных интересов, вопиющая несправедливость и унизительные условия труда сделались повсеместной нормой. Сколько раз все это показано в социальных романах того времени – у Бальзака, Золя, Диккенса, Толстого и других авторов через призму судеб отдельных персонажей, прокладывающих себе путь в этих жестоких дебрях в поисках богатства и славы или просто ради выживания.

В этом смысле современному общественному договору не хватило пунктов – особенно тех, что формулировали бы принцип справедливости. Понятие справедливости впредь неоднократно усекалось и искажалось. И потому вскоре обозначатся позиции для продвижения моделей, основанных на совсем иных устремлениях. Социалисты, анархисты, как и некоторые представители так называемых консервативных течений, примутся изобличать философско-политический обман, как и становление «общества индивидуалистов», содействующего социальному и «духовному разложению». Они решат защищать иные ценности – умеренность, сплоченность, солидарность и даже, как Прудон, федеративный и братский союз. Между тем, вопреки всем нападкам, демократический индивидуализм, якобы обязанный своим становлением столь своевременному конфликту между свободой распоряжаться собой и общественной пользой, обрел до того многообещающую силу, что практически занял место непреложной истины. Политический либерализм будет преобладать на Западе, начиная с эпохи Просвещения и весь последующий век, сполна проявившись, например, во Франции Второй империи и в дышащем полной грудью, открытом для коммерции Париже барона Османа[22]. Придет время славить прогресс, который в перспективе, как предрекалось, принесет пользу всему человечеству, а зарождавшиеся тогда Всемирные выставки с помпой и блеском должны были о нем свидетельствовать, так что своим влиянием и частотой они тем более способствовали распространению позитивистских взглядов. Недаром Хосе Ортега-и-Гассет в книге «Восстание масс» скажет: «То, что назвали индивидуализмом, обогатило мир и всех людей в этом мире»[23].

Ведь, несмотря на все противостояния и отдельные примеры проявления социалистического духа – такие, как Народный фронт во Франции в 1930-е годы, – казалось само собой разумеющимся, что эта формулировка является окончательной. Нацистский тоталитаризм и советской вождизм шли тогда диаметрально противоположным путем, презирая уникальность и достоинство личности. Вслед за Второй мировой войной и состоянием всеобщего хаоса возникла уверенность: ни один режим, кроме политического либерализма, не заботится о сохранении личных свобод и коллективном благосостоянии. Нужно было вернуть ему мощь, привнеся спасительные коррективы, подсказанные как некоторыми отклонениями от курса в прошлом, так и нуждой и упадком тех лет. И опять намерения казались благими, и на горизонте словно вновь вспыхнула надежда. Но, видимо, сами основы подобной политической философии таковы, что она из раза в раз призвана обманывать ожидания.

2. Сладкие обещания [Послевоенные годы: мобилизующий пакт]