Тирания Я: конец общего мира

15 июля 1960 года в Мемориальном колизее Лос-Анджелеса Джон Фицджеральд Кеннеди, выступая на съезде Демократической партии, выдвинувшей его своим кандидатом, заявляет о намерении обозначить «новые рубежи» (New Frontier). Построить общество, согласованно действующее во имя экономических, научных, технических и социальных достижений, которые «отвечают всеобщему стремлению к миру». Несколько месяцев спустя избрание на пост президента Соединенных Штатов даст ему шанс осуществить этот честолюбивый замысел – блистательной иллюстрацией станут покорение космоса и объявленный в 1962 году запуск проекта по выходу на лунную орбиту до конца десятилетия. Шарль де Голль, по примеру руководителей других стран, также собирался поставить Францию «на современные рельсы», то есть провести этап восстановления для зарождения предпринимательского общества, несущего широким массам комфорт и достаток.

Становилось ясно, что западный мир – в его совокупности – впредь не будет довольствоваться обеспечением гарантий собственного выживания, он хочет пожинать плоды полного изобилия. Признаки уже проявились: от товаров теперь ломились витрины магазинов и свежеиспеченных громадных торговых центров – соборов из бетона и стали, обшитых баннерами и увешанных разноцветными неоновыми вывесками, стремительно выраставших в центре и на окраинах больших городов. Наступил момент расцвета так называемого общества потребления, словно доказывая на деле, что за пролитый пот в итоге сказочно воздастся, а еще подтверждая, что подул, наконец, волшебный ветер перемен.

Именно тогда понятие индивидуализации ждало первое ключевое переосмысление: его стали понимать не как право свободно и по совести принимать решения в сообществе людей, способных через обсуждение или своими действиями влиять на ход вещей, но в первую очередь как решимость совершать покупки: «Дóма можно выбирать из разных телевизионных программ. В городе – из бесчисленных версий любого товара на рынке. Подобно авангардной пьесе, художественному перформансу, этот спектакль воспроизводит идеологию свободы»[28]. Не случайно на протяжении всего лишь нескольких стремительных лет либеральные демократии во всей полноте ощутили то, что больше никогда не повторится, – идеальное равновесие между возможностью жить сообразно собственным желаниям и созиданием общества, которое видится гармоничными и основанным одновременно на равенстве прав и заслугах каждого.

Это как если бы обещание не требовалось больше формулировать извне, силами многочисленных инстанций, заинтересованных в привлечении масс, если бы оно стало глубоко усваиваться людьми, и каждый бы в него верил, убеждаясь в предполагаемой пользе и находя стимул взяться за дело ради неограниченных преимуществ. Быть может, впервые в истории исчез диссонанс между мифом, который передается – всегда безлично, – и опытом, который проживается. И то и другое тесно переплеталось и, больше того, взаимно обогащалось. Столь прочное соединение отчасти повлияло и на внешнюю беззаботность той эпохи, подогревая зарождающуюся тягу к гедонизму.

В 1962 году в книге «К цивилизации досуга»[29] социолог Жоффр Дюмазедье описал появление новой среды, наблюдая, как публика стремится выкроить время, наполненное развлечениями и эмоциями. Провидцем в этом смысле оказался Уолт Дисней, первым сообразивший, что вслед за комиксами, рассказывающими разные истории на бумаге, и мультфильмами на киноэкране потребуется иммерсия на уровне всех органов чувств. Он и откроет первые тематические парки аттракционов. Никогда еще предприниматели не пыталась с таким размахом организовать «свободное время» людей. Универсальным принципом становился утилитаризм Джереми Бентама, рассматривавшего действия индивидов как погоню за удовольствиями и связывавшего успешность подобных начинаний с необходимостью вести расчеты. Таков был дух, который излучали Соединенные Штаты: настрой на успех, обещанный каждому, если следовать общепринятой логике, способность наслаждаться жизнью по полной – настолько, что право на стремление к счастью оказалось записано в Декларации независимости страны, и ему, по словам Ханны Арендт, «предстояло внести наибольший вклад в специфически американскую идеологию»[30]. Выйдя далеко за пределы конкретной страны, она охватит в дальнейшем значительную часть планеты.