Тирания Я: конец общего мира

Иногда для понимания изменений ментальности стоит положиться на невербальные знаки, которые хоть и не поддаются, увы, однозначному толкованию, но все же в глазах внимательного зрителя выглядят более чем красноречиво. К началу 1990-х годов все больше людей стали усваивать совершенно новые формы поведения. Их нельзя назвать однотипными, но все они так или иначе были отмечены – или показательно не отмечены – экспрессией в схожем, как казалось, ключе. Отведенный в сторону взгляд, ссутуленная спина, опущенная голова, наклоненный корпус – все это выделялось на фоне привычного строя пешеходов, обозначая новый стиль. В обиход неприметно вошел предмет гардероба, сопутствующий – или придающий законченность – такому образу: худи. Одежда задала особый стиль ношения: объемный мягкий капюшон можно надвинуть на лицо и, обыгрывая имидж, чуть ли не полностью его скрыть. Вопреки первому впечатлению, в жестах не просматривалось агрессии – скорее желание не подстраиваться под прямизну улиц и проспектов, не сливаться с теми, кто, на первый взгляд, решительно, но чаще всего устало и как будто машинально движется из точки в точку, предпочитая мерить расстояния в одном потоке с городским большинством. Возможно, в этих формах поведения было не столько сдерживаемое бунтарство, сколько менее осязаемое чувство, которого порой можно даже стыдиться: ощущение несоответствия по отношению к общему порядку вещей.

Со временем атмосфера ощутимо ужесточилась, лица сделались напряженнее, и каким-то неотвратимым образом всюду начал проникать дух озлобленности. Все чаще здесь или там случались стычки, но у них была характерная особенность: сталкивались между собой конкретные люди, но конфликт этим не ограничивался и словно высвобождал гнев, в конечном счете направленный на гораздо более масштабный источник: это была обида на общество в целом. Видимо, трудности, выпавшие многим из тех, кто постоянно сталкивался с неудачами, видел дальнейшее углубление неравенства, жил в атмосфере семейного кризиса, испытывал усталость и лишения, неизменно подогревали враждебный настрой по отношению к миру. Для такого проявления ярости, – трудно сдерживаемой, вызванной обстоятельствами, которые выше нас, не дают вырваться и часто захлестывают с головой, – нашлось и словесное определение: испытывать ненависть.

Позже, на рубеже 2010-х годов, чувство оказалось настолько распространено, что право на него получил каждый. Оно напоминало о себе безучастными взглядами, выражением лиц, ставшим более холодным или подозрительным, осанкой прохожих, которые словно утратили телесную гибкость и разучились считаться с чужим присутствием. Сосредоточенность на себе, более или менее демонстративная, становилась новой нормой поведения. Этому особенно способствовало маниакальное и беспрерывное погружение в смартфон прямо на ходу. Некогда привычно внимательные к окружающим люди в общественных местах начали периодически натыкаться друг на друга, сыпать ругательствами, нередко вспыхивали внезапные перебранки – как многочисленные признаки проникновения и расползания невиданного хамства. Это было непривычным: как будто свойственные эпохе трудности, сомнения, страхи без прикрас отразились на манере поведения, а люди оказались в своеобразной «коллективной изоляции» и время от времени – почти беспричинно – стали нападать друг на друга.

В то же время нарастающей беспомощности большинства противоречило использование персональных технологий, дававших возможность индивидуально получать и выбирать информацию, выстраивать собственные нарративы, свободно самовыражаться и легче взаимодействовать с повседневной действительностью. Электронные средства поддерживали впечатление, что ты более активен и восстанавливаешь неправомерно суженные границы правомочий. Условия – и мы, пожалуй, только сейчас стали отдавать себе в этом отчет – оказались благоприятными, чтобы оформилось воображаемое, питаемое иллюзией самодостаточности. Быть может, именно так следует трактовать понятие виртуального – как стержень психологической конструкции, сдерживающей мировое насилие и одновременно позволяющей считать, что мы в полной мере вооружены, чтобы обеспечить себе лучшую жизнь. Этос, который, вообще-то, устанавливает дистанцию между общим целым и нашим «я», частично замкнутый в собственной сфере, защищенной и как будто отдельной, связан с более или менее живым опытом раскола, полученным субъективно, – хотя и во многом разделенным, – и пока открывающимся нам только в зачатке.