Тирания Я: конец общего мира

Отныне любое мажоритарное представительство становится противником в борьбе – настолько, насколько измерим вклад каждого из них в создание условий, выгодных лишь некоторым. Против них – истории меньшинств, несправедливо обделенных вниманием, хотя, казалось бы, кто еще может рассказать, каково находиться под гнетом, – как в прошлом, так и в настоящем, – наглядно подтверждая обоснованность требований, на которые больше нельзя повлиять прессингом. Такая логика показательно прослеживается в некоторых направлениях университетской деятельности и изначально воцарилась в США. В частности, это касается «этнических» или «расовых исследований», сосредоточенных на тех сегментах населения, которые, как утверждается, испытали или продолжают испытывать на себе действие целого набора норм, вмененных порядком, воспринимаемым в качестве принудительного, но не учитывающим их самобытность и препятствующим как самовыражению, так и должному участию в общественной и политической жизни. В этом плане произошло своего рода «нисхождение до частного» со все более узким фокусом. Например, «женские исследования» (feminist studies) преобразовались и разделились, появились «гендерные» (gender studies), а затем – «квир-исследования» (queer studies) и ряд других направлений. Эти ответвления подтверждают постулат о том, что любая составляющая общества заслуживает особого внимания, соизмеримого с пережитой несправедливостью – исторической и современной, – и нуждается в подходе, который неизбежно подтвердит, что ограничения, налагаемые большинством, зачастую действительно вредили отдельным группам или лицам, способствуя взращиванию глубинного недоверия, а из него в итоге, возможно, и зарождается всеобщий отказ от полноценного присоединения к единому политическому сообществу граждан.

Эти тенденции проявляются в так называемых постколониальных исследованиях, где обозначились течения, заявляющие о недостаточной компетентности для изучения таких вопросов у «представителей» «доминирующего порядка», что определяется этнической принадлежностью или соответствующей внешностью. Складывается, по сути, непримиримая оппозиция: с одной стороны – те, кто в любом случае не способен в полной мере оценить ущерб и пытается лишь сохранить целостность фасада, скрывающего в конечном счете узурпаторство, а с другой – те, кто методично действует, чтобы этот ущерб проявился и стала видна неизбывность различных скрытых форм колонизации, существующих до сих пор, притом что осознать их способны исключительно те, у кого память об этом впитана с молоком матери. С недавних пор – и особенно в университетской среде – такая позиция мешает устраивать конференции, показы фильмов, театральные представления[109] с участием тех, в ком так или иначе видят «официальный рупор» и потому отказывают в доверии в той мере, в какой их высказывания – особенно по самым чувствительным вопросам – принципиально ангажированы под влиянием множества норм, которыми, осознанно или нет, наполняются. Неприятие настолько резкое, что доходит до проведения «несмешанных» собраний сообщества, поскольку любое «стороннее» присутствие грозит нарушить своего рода «чистоту» дискуссии. Здесь мы имеем дело не с «антибелым расизмом», о котором часто говорят: такой подход не постулирует никаких предрассудков, утверждающих этническое превосходство, речь идет о «ненависти к порядку большинства», означающей отказ – возможно, бесповоротный – полагаться на этот порядок в надежде преодолеть несправедливости прошлого и настоящего.

Во всем, что принадлежит к общему, ныне видят источник злоупотребления. И всюду, где действует логика общего, предполагается ее изобличать, оспаривать, даже если это затрагивает главный для всех понятийный инструмент – язык. Во Франции показателен пример так называемого инклюзивного письма, которое, вслед за отказом от употребления he[110] для безличных форм в английском, должно скорректировать синтаксис, заданный приоритетом мужского рода. Есть попытки подогнать грамматику под бинарную структуру с помощью двойной флексии, чередования точек и тире по принципу компьютерного кода и прочих кое-как приспособленных «костылей», нарушающих единство и стройность целого. Идеи такой подгонки, иногда получающие признание, – свидетельство внезапного чувства вины у того/той/тех, кто спешит теперь спасти положение. Как будто язык, плод исторической седиментации, можно взять и топорно обтесать. Что ни говори, формальные приемы – отражение чувства вины и намерения всего за несколько лет, на скорую руку выправить систему, в которой веками довлел мужской род, причем сделать это так неуклюже и криво, что в самый раз только отмахиваться и насмехаться.