Тирания Я: конец общего мира

Ситуация способствует проявлениям индивидуального поведения нового типа, в котором есть и экстравагантность, и бесшабашная самоуверенность, в силу двоякого чувства обездоленности и власти, обретенной с использованием персональных технологий. Взять хотя бы фееричный эпизод, когда 6 декабря 2018 года дальнобойщик Эрик Друэ объявил в прямом эфире на канале BFM TV, что по своей личной инициативе собирается на следующий день осадить Елисейский дворец вместе с несколькими своими последователями. Совершенно очевидно, что за этим нет никакого коллективного плана – только ярость и чувство всесилия у людей, которые пользуются соцсетями, снимают себя на видео, делятся записями и даже выступают в общественных местах или в эфире по приглашению телеканалов, в довершение ничтоже сумняшеся объявляя, что намерены – вполне законно, как им кажется, – небольшой компанией сбросить президента Республики почти с той же легкостью и быстротой, с какой им удается кликнуть по экрану. Ведь возмущение, – движимое неукротимой силой людей, считающих, справедливо или нет, что они испытывают вопиющий гнет, – понимается как предпочтительная форма неприятия какого-либо порядка и, в более широком смысле, как квинтэссенция политической позиции – так сказать, чистой и благородной. Романтизация и эстетизация бунта, баррикад уходят в далекое прошлое, а среди их современных источников можно вспомнить книги Невидимого комитета[151], в которых по-особому воспето ощущение жизни на полную катушку и единения – братского с ближними и в своем роде квазиокеанского с миром, – присущего таким мгновениям, в буквальном смысле экстраординарным.

Все это отличается от демонстраций, проходивших, к примеру, на рубеже 1970-х годов, не только выражавших недовольство, но и нацеленных на расширение политических горизонтов, требовавших прежде всего улучшения условий труда и призывавших при этом к образу жизни, свободному от целого ряда норм, расцениваемых как принудительные. Такими были различные «весны» 1968 года с их «пляжами под булыжной мостовой»[152], в которых была реальная свобода, личное и коллективное раскрепощение. Сегодня кажется, что суть пунктирного восстания лишь в том, чтобы утолить – сиюминутно – как жажду мести, так и наслаждения. В проявлениях ярости открыто не утверждается принцип надежды. Как в акциях Черного блока[153], когда демонстранты «разогреваются» на флангах, круша все на своем пути, словно демонстрируя маргинальный, но самый что ни на есть честный нигилизм, бесповоротный и единственно способный без прикрас указать на все, что в нашу эпоху устроено неправильно. Поскольку чем активнее неудовлетворенность выражена в своей первичной форме – в возмущении людей против институтов и отдельных лиц, тем чаще она заходит в тупик, неминуемо терпит крах и в конечном счете, – трагически и словно замыкая бесконечный цикл, – подогревает обиду и гнев.

Подобные вспышки, как на стадии зарождения, так и в разгаре, отличаются тем, что их участники, очевидно полностью поглощенные своими аффектами и ощущением избавления, хоть и временного, от всех пережитых фрустраций, не склонны рассматривать конкретные ситуации со стратегических позиций. Довлеет единственная страсть – схватка. Однако вопрос выбора стратегии в ответ на коллективную несправедливость – решающий. Это ключевой момент любых по-настоящему ответственных политических притязаний, стратегия определяет последовательность действий, которые необходимо осуществить для достижения цели. Для нынешнего имплозивного этапа характерно замыкание на деструктивности, он никак не может перейти в конструктивную фазу. «Насилие, – писал Сартр в предисловии к книге Франца Фанона «Проклятьем заклейменные»[154], – как копье Ахилла, способно заживлять раны, которые нанесло». Но в таком аспекте оно было бы совершенно бессмысленным и служило бы исключительно выпускным клапаном. Ханна Арендт в книге «О насилии» возражает: «Ни разу, насколько мне известно, сила этих „вулканических“ взрывов не была, как думает Сартр, „равна оказываемому на них давлению“»[155].