Тишина

– Что ты говоришь? - быстро спросил Константин.

– Ну и говорю: водители, мол, такси…

– Так, - произнес Константин. - Ну?

– Что - "ну"? Что ты нукаешь? Что ты еще нукаешь, когда делов натворил - корытом не расхлебаешь!.. Что ты наделал? Не понимаешь, что ль? Малая девчонка какая!

Помолчав, Константин спросил:

– Ну а за что они парнишек… как по-твоему, Илюша?

– Мое какое дело! Я что, прокурор? - озлобленно выкрикнул Михеев и дернулся к Константину. - Ты зачем пистолетом баловал? Ты зачем?.. Не знаешь, что за эти игрушки в каталажку? Защитник какой! Какое твое собачье дело? И чего ты лез? И зачем ты, стерва такая, пистолет вытащил? Откуда у тебя пистолет? Жить тебе надоело?.. На курорт захотел?..

Голос Михеева срывался, звенел отчаянной, пронзительной ноткой; он снова вцепился Константину в плечо, стал трясти его, едва не плача. Молча Константин снял со своего плеча руку Михеева, стиснул ее и сидел так некоторое время, глядя ему в широкоскулое лицо. Михеев тяжело задышал носом, подавшись к нему всем телом:

– Что? Ты что?

– Слушай, Илюша. - Константин с деланным спокойствием усмехнулся, и только это спокойствие, как он сам понимал, выдавало его. - Тебе лечиться нужно, Илюша! У тебя, дружочек, нервы и излишне развитое воображение. - Константин засмеялся. - Ну вот смотри - похоже? - И, хорошо понимая неубедительность того, что делает, он нащупал в кармане железный ключ от квартиры, зажал в пальцах, как пистолет, показывая, поднес к лицу Михеева. - Ну, похоже, Илюша?

– За дурака принимаешь? - крикнул Михеев. - Хитер ты, как аптекарь! Глаза у меня не на заднице. Ну ладно, поговорили, - добавил Михеев уже спокойнее: - Я в тюрьму не желаю. Я еще жить хочу. Я не как-нибудь, а чтобы все правильно… Поехал я, работать надо… Я отдельно поеду, ты отдельно… Вот так… не хочу я с тобой никаких делов иметь.

Михеев заерзал на сиденье, нажал дверцу, вынес ногу в бурке, неожиданно задержался, растерянно пощупал голову.

– Эх, стерва ты, из-за тебя шапку потерял. Двести пятьдесят монет как собаке под хвост!

– Слушай, Илюша, - сказал Константин. - Здесь я виноват. Возьми мою. Полезет - возьми. Я заеду домой за старой… Вот померь.

Он снял свою пыжиковую шапку, протянул Михееву, тот взял ее, некоторое время подозрительно помял в руках; натянул, вздыхая через ноздри, сказал:

– А что же ты думаешь - откажусь, что ль? Нашел дурака! Эх, связался я с тобой!.. - и вылез из машины.

Константин подождал, пока Михеев развернет свою "Победу" в переулке, потом тронул машину и уже неторопливо повел ее, петляя по замоскворецким уличкам, в сторону Павелецкого вокзала. Он не знал, куда ему ехать сейчас: то ли к вокзалу - поджидать утренние поезда, то ли вот так ездить по этим переулкам, до конца продумать все, что случилось…

Не переставая падал снежок, замутняя пролеты улиц.

3

В конце сорок девятого года Константин перебрался в опустевшую квартиру Вохминцевых, вернее, перенес свои вещи со второго этажа на первый - так хотела Ася; и его освободившуюся холостяцкую "мансарду" немедленно заселили - через неделю комнату занял приятный и скромный одинокий человек, работавший инженером в главке.

Семейство Мукомоловых прошлым летом переехало в Кратово, недорого сняв там половину дачки - поближе к русским пейзажам, - и лишь по праздникам оба бывали в Москве. Константин редко видел их; квартира стала нешумной, казалась просторной, но к этой тишине, к этому простору дома никак не могла привыкнуть Ася.

В новом своем состоянии женатого человека Константин жил, словно в полуяви. Иногда утром, просыпаясь и лежа в постели, он с осторожностью наблюдал за Асей, чуть-чуть приоткрыв веки. Она невесомо двигалась вокруг стола, ставя к завтраку чашки, звеневшие каким-то прохладным звоном, и Константин, сдерживая дыхание, зажмуриваясь, испытывал странное чувство умиленности и вместе с тем праздничной новизны и почти не верил, что это она, Ася, его жена, двигается в комнате, шуршит одеждой, отводит волосы рукой и что-то делает рядом; и он не мог полностью представить, что может разговаривать с Асей так, как никогда ни с кем не говорил, прикасаться к ней так, как никогда ни к кому не прикасался. Он вспоминал ее стыдливость, ее неумело отвечающие губы, то, что было ночью; в ее закрытых глазах, в напряженной линии бровей было ожидание чего-то еще не очень нужного, не совсем испытанного ею; и он слышал иногда еле уловимый голос ее, пугающий откровенностью вопроса: "А тебе обязательно это?"