Тишина

– Идем, а то на нас оглядываются, - сердито сказала Ася и взяла его под руку. - Мы соберем толпу. Лучше уж играть в снежки или делать какую-нибудь глупость! Пусть тогда смотрят.

Они пошли, но уже не было у Константина того недавнего возбуждения от праздничной чистоты запорошенных улиц, не было той радостной боли ожидания, когда он встречал Асю, - сразу изменилось, точно стерлось все после этих ее слов, которых он всегда опасался. Константин хотел заставить себя сказать просто и ясно то, что не стоит говорить об этом, что он не может и одного дня жить без нее и поэтому не имеет права обижаться.

Но он сказал, выдавливая слова, застревавшие в горло:

– Ася… верь себе и делай, как ты хочешь…

– А ты? А ты? - с досадой перебила Ася. - Ты же старше меня, ты же мужчина… Объясни ты - я выслушаю все.

– Я сам не научусь быть мужем. И я виноват в этом.

– Что же тогда делать? Что же? Это ужасно, если мы начинаем об этом говорить! Счастье, говорят, муж и жена. А ты разве счастлив? - спросила она с той твердостью, как будто ждала ответа: "Несчастлив".

– Я? Да, - глухо проговорил он и, помолчав, спросил резко и фальшиво: - Ну а ты, Ася?

– Самое страшное, что я не знаю…

Они завернули за угол. Сухо поскрипывал снег в переулке.

– Асенька, родная, это просто чепуха невероятная, - с натянутой улыбкой сказал Константин. - Дичь и чушь.

Она ответила нахмурясь:

– Нет, это неполноценность. Я чувствую… Но я никакая не женщина. И никакая не жена, Костя!

– Мы уже дома, - сказал Константин, испуганно как-то взглянув на ворота. - Я должен… Я схожу за сигаретами. Прости, Ася. У меня кончились сигареты. Я сейчас…

Он осторожно высвободил ее руку из-под локтя, повернулся и пошел назад, ожидая за своей спиной ее оклика, но не услышал. Дуло метельным холодком из темноты бульвара, а весь переулок был в чистой пороше, и отпечатались на ней свежие следы - его и Асины.

"Зачем она говорила это? Зачем?" - подумал он и без всякой цели зашагал к перекресткам, к огням в любой час оживленной Пятницкой, особенно узкой в этом месте, постоянно наполненной народом, уютно горевшей окнами, отсвечивающей зеркалами парикмахерских, стеклами пивных киосков.

Справа в глубине тихого и провинциального Вишняковского зачернела полуразрушенная церковка, проступала в звездном небе куполами, и уже с притупленной остротой мельком он вспомнил то, что произошло прошлой ночью. "А было ли это? Да черт с ним, что было! Главное другое, вот что случилось!"

Константин толкался по Пятницкой среди кишевшей здесь толпы, незнакомых лиц, мелькающих под витринами, среди чужих разговоров, заглушаемых скрежетом трамваев, среди этого вечернего, непрерывного под огнями людского потока, старался точно вспомнить причину возникшего между ними разговора, но не находил нити логики, и возникал, заслоняя все, жег вопрос: "Не может быть!.. Значит, у нее другое ко мне, чем у меня к ней? "Не знаю". Она сказала: "Не знаю". Страшнее этого ничего нет! Пике… А стоит ли выводить машину из пике?"

Он глотал крепкую свежесть морозного воздуха. Было ему жарко. И садняще щипало в горле. Он все медленнее и бесцельнее шагал по тротуару навстречу скользящему мимо него течению толпы.

Да, все равно нужно было купить сигарет. У него были сигареты, но ему надо было запастись. Обязательно купить.

На перекрестке Климентовского и Пятницкой он зашел в деревянный павильончик - не слишком пустой в этот час, не слишком переполненный, - протиснулся меж залитых пивом столиков к заставленной кружками стойке.

– Четыре "Примы".

– Костенька?..

Он взглянул. И без удивления узнал в продавщице розовощекую Шурочку, работавшую когда-то в закусочной на бульваре; прежним, пышущим здоровьем несокрушимо веяло от ее лица, только слишком броско были накрашены губы, подчернены ресницы, а халат бел, опрятен, натянут торчащей сильной грудью.

– Костенька, никак ты, золотце? - беря деньги красными пальцами, ахнула Шурочка. - Сколько я тебя не видела! Чего ж ты! Женился небось? И дети небось?..

– Привет, драгоценная женщина, вновь ты взошла на горизонте, солнышко ясное! - сказал Константин, рассовывая "Приму" по карманам, обрадованный этой встречей. - А ты как? Пятеро детей? Парчовые одеяла? Солидный муж из горторга?

Они стояли у стойки, за его спиной шумели голоса.

– Да что ты, Костенька! - Шурочка прыснула, поднеся руку ко рту. - Да никакого мужа, что ты!.. Откуда? - сказала она со смешком, а брови ее неприятно свело, как от холода. - Пьяница только какой возьмет!

– Не ценишь себя, Шурочка. Ты - красивейшая женщина двадцатого столетия.

– Пива хоть выпей, подогрею тебе. Иль водочки… Не видела-то тебя, ох, давно! Посиди. Как живешь-то? Совсем интересный мужчина ты, Костя!

Она торопливо налила ему кружку пива и аккуратно подала, разглядывая его, как близкого знакомого, своими золотистыми кокетливыми глазами, в углах которых заметил Константин сеточки ранних морщин. И вдруг поймал себя на мысли: уверенно считал себя еще совсем молодым, но тут ему захотелось очень внимательно посмотреть на себя в зеркало. Он подмигнул Шурочке дружелюбно и отпил глоток пива.