Тюремный дневник

Но в тот самый день за решением суда внимательно следил еще один причастный к этому делу человек. Когда мне вынесли жестокий приговор, он схватился руками за голову и прошептал: «Господи, что же я наделал». Это был тот самый мужчина, благодаря которому я когда-то давно увидела статую Свободы с высоты птичьего полета. В отчаянном безмолвии сидел перед экраном телевизора Патрик Бирн, американский бизнесмен, верный либертарианец, преданный идеям приоритета человеческой личности и индивидуальной свободы над государством, который стал, как это принято говорить, нулевым пациентом или человеком, с которого все началось. Но тогда об этом еще не знала ни я, ни весь мир.

Но могла же!

На судебном заседании было много интересного: так, например, прокуратура, чтобы доказать, что я заслуживаю все полтора года тюрьмы, неожиданно выставила в качестве свидетеля эксперта по шпионажу. По его мнению, получалось, что пусть я не шпион в «традиционном смысле», но наверняка могла бы стать в неопределенном будущем частью некой спецоперации по выявлению и оценке граждан США для вербовки, «потому что Россия всегда так делает». Как несложно догадаться, никаких доказательств того, что я все-таки была шпионом в каком-либо смысле, прокуратура не сочла нужным предоставить.

Судья, не мудрствуя лукаво, просто процитировала с заранее подготовленного листочка заявление «эксперта», мол, Россия пытается собирать не только секретные данные, но и любую информацию, которая поможет российским властям причинить вред США.

Однако постойте на секундочку, – думала я, едва стоя на ногах, когда мне зачитывали приговор в зале суда, – меня же обвинили в сговоре в попытке деятельности иноагентом без регистрации, причем якобы заговорщикам никаких обвинений не предъявили. Собственно, при чем тут эксперт по шпионажу? Был бы шпионаж, тогда, конечно, можно было бы привлечь по всей строгости американского закона. Но это судебное заседание рассматривало совершенно другое уголовное дело. Почему бы тогда не обвинить меня заодно во всех преступлениях, которые я могла бы совершить, останься я на свободе. Потенциально могла же?

Вся эта ситуация очень напоминает американский фантастический триллер Стивена Спилберга «Особое мнение» (англ. Minority Report). В фильме показана Америка 2054 года, где подразделение профилактики преступлений Precrime наказывает потенциальных преступников помещением в анабиозные капсулы. Три ясновидца-мутанта, или «провы», находящиеся в изоляции, видят эти еще не совершенные преступления.

Только в моем случае это была не фантастическая антиутопия будущего, а современный американский суд. «Знания Бутиной я лично, – написал в своем обращении к суду «эксперт-прова», – счел бы очень ценными и опасными. Такая информация могла бы быть очень полезной для спецслужб».

Не много ли условного наклонения, господа?

Итак, самый справедливый суд самой демократической страны мира постановил: изолировать эту потенциальную преступницу от общества, отправив ее в тюрьму, чтобы потом навсегда выслать из страны.

После суда

Когда после «судилища» маршалы передали меня обратно надзирателям тюрьмы, на их лицах читалось выражение непомерного шока. Я к тому моменту была, по армейским понятиям, дедом, старожилой, которая больше всех провела в Александрийской тюрьме, ожидая судебного разбирательства. Итого на тот момент получалось, что в Вашингтонской тюрьме на одиночном содержании я провела месяц, точнее 35 дней, и потом еще 9 месяцев в Александрийской тюрьме, два с половиной из которых прошли в одиночках. Постоянное наблюдение за мной со временем вызвало изменение отношения надзирателей ко мне – с голубых экранов им большим ковшом вливали сказки об этой ужасной русской шпионке, опасной преступнице, помещенной вдобавок ко всему в отделение для обвиняемых в тяжких и особо тяжких преступлениях.

А на практике я выглядела противоположностью нарисованным госпропагандой картинкам. Надзиратели, которые раньше боялись заходить в наше отделение, видя перемену в настроении, которая выражалась в поголовной вежливости, дружбе и взаимопомощи его населения, а также меня во главе этого процесса, стали заходить чаще положенного, иногда останавливаясь возле меня, что-то вечно пишущей, читающей или преподающей женщинам разные науки. Они вдруг стали интересоваться ходом учебного процесса, а частенько и изучением деления и умножения, которые им также были незнакомы. Я с радостью объясняла им это и никогда не упрекала их в незнании прописных истин к их 40–50 годам.

Все: пресса, надзиратели, заключенные и даже, пожалуй, сама прокуратура – не ожидали, что я вернусь в тюрьму. Обвинение, потребовав суровое наказание, лишь пыталось сохранить честь мундира, при этом полагая, как они сами признавались моим адвокатам, что судья, как принято, выберет компромиссное решение, дав мне сверху не все 18 месяцев, полностью согласившись с прокуратурой, а нечто среднее между сторонами процесса. Пару месяцев в СИЗО и депортацию на родину, максимум. Но судья выслужилась по полной.