Тюремный дневник

Так я в тот день вернулась в отделение.

В дверях на меня, забыв про все запреты прикосновений, набросились мои «особо опасные» преступницы. Они стали обнимать меня, пытаясь поддержать.

– Бутина, колония – это вообще не страшно. Я слышала, что там можно красить ногти, – успокаивала меня маленькая Аманда. – Тебе там будет хорошо. Самое страшное – здесь.

Надзиратель, увидев происходящий беспредел, только тяжело вздохнул и вышел из отделения, не сказав ни слова.

Тот день был самым страшным в моей тюремной жизни, но он же был самым прекрасным благодаря поддержке моих девочек-дочек.

Пасха

Приближалась православная Пасха. Католическую праздновали специальной церковной службой в грязном спортивном зале, куда каким-то магическим образом притащили рояль и пианиста, а также католического священника, который прочел проповедь и стал раздавать всем причастие. Я, как некатоличка, его, конечно, не приняла. На мою православную Пасху, которую не отмечали централизованно, девочки придумали мне сюрприз. Его готовила Родригес, самая шумная дама в отделении, которую из-за ее чрезмерной импульсивности я обходила стороной, избегая всяческих контактов. Оказалось, я была не права.

Накануне вечером, тщательно пряча от меня, в камеру Родригес притащили продукты для пасхального кулича, собранного в прямом смысле с мира по нитке – из соленого и сладкого, но самого лучшего, что было в запасах заключенных.

– Это Лава Торт, – гордо заявила мне Родригес.

– Хэппи Истер (счастливой Пасхи)! – громко прокричали девочки, когда мы собрались после обеда, стоя вокруг маленького пластикового стола. Каждой на листочке бумаги дали кусочек пасхального лава кулича.

А готовили его примерно так: сперва полагалось собрать все имеющиеся в отделении черные печеньки Орео, которые можно было купить в тюремном магазине. С них в отдельную миску бережно счищалась маслянистая начинка, а сами печенья крошились тюбиком из-под шампуня на мелкие кусочки, заливались водой и становились черным тестом. Крем с печенек перемешивался со спрятанным с завтрака молоком и маслом и разогревался в микроволновой печи с четкими временными интервалами. Потом загустевший крем разливался на пласт черного теста, раскатанный все тем же тюбиком от шампуня на листе бумаги, и пирог аккуратно заворачивался в шар. При разрезании пирога пластиковой ложкой из черного «вулкана» выливалась кремовая лава.

Это был лучший в мире пасхальный кулич, который всем миром приготовили мне совсем не опасные преступницы.

Дыши!

В нашем отделении регулярно шла ротация заключенных – кого-то приводили на пару недель, кого-то на пару месяцев, потом, добившись признания вины, отправляли по этапу. Подавляющее большинство признавало вину практически моментально, прекрасно понимая, что невиновность не поможет выиграть суд, а сделка позволит уменьшить срок. Я была старожилкой. Дольше не продержался никто.

Большинство новеньких определяли на общий режим, но некоторых сперва, как это называлось, «для адаптации» на месяц помещали в одиночку. В таком положении в нашем отделении оказалась едва достигшая совершеннолетия чернокожая девочка с длинными косами-дредами. Когда ее привели поздно вечером, почти перед отбоем, она громко плакала, умоляя не запирать ее в одиночную камеру, потому что она боится замкнутых пространств. Просьбы девушки никого не волновали, а потому ее просто силой запихнули в угловую камеру и захлопнули дверь.

Следующим утром, как только меня первой, как Золушку, выпустили в общий зал готовиться к приемке завтрака, я первым делом подлетела с стеклянному окошку в сплошной железной двери камеры и увидела, что девушка сидит на бетонной кровати, ритмично раскачиваясь и что-то бормоча.

Я постучала в дверь и улыбнулась в окошко, мол, привет. Она вздрогнула от этого стука и подняла на меня заплаканные глаза. Я продолжала приветливо улыбаться, но она снова опустила голову и продолжила качаться вперед-назад.

Когда принесли завтрак, мне было положено в сопровождении надзирателя отдать ей поднос, когда он на секунду откроет дверь, а потом также забрать обратно.

От звука открывающейся железной двери девочка снова вздрогнула, выпрямилась и тут же оказалась возле меня, жалобно смотря мне прямо в глаза. Я отдала ей поднос и обратилась к надзирателю, который, как я уже знала, еще имел остатки человечности в душе:

– Сэр, не запирайте ее дверь всего на несколько минут, пока она не закончит есть. В камере очень холодно. Позвольте хотя бы согреть ей воды.

Он вздохнул и, оставив дверь открытой, пошел делать обход отделения.

– Привет, – улыбнулась я, – меня Мария зовут, но все называют меня Золушка. А тебя?

– Элис, – дрожащим голосом ответила девушка.

– Элис, ты справишься с этим. Я тоже была в изоляции. Я знаю, что это тяжело. Может быть, они тебя завтра отпустят к нам, на общий режим, – соврала я, прекрасно зная, что так не бывает.

– Ты не понимаешь, – плакала она, – я не могу взаперти. Эти стены, они хотят убить, раздавить меня.

– Элис, у тебя есть детки? – пытаясь переключить девушку, спросила я. Иногда это срабатывало.