Тюремный дневник

Через месяц после суда настал день прощания с Александрийской тюрьмой. Ранним утром мою дверь щелчком открыли с центрального пульта. В этом не было ничего необычного – Золушке полагалось подготовить общий зал к завтраку. Я уже, как всегда, была «при параде», готовой на скорость за пару минут навести порядок в отделении после пары девушек, которые были на сегрегации и свободное время получали только по ночам. За три месяца работы в отделении я приноровилась это делать за несколько минут к приходу надзирателя: протерла стол, фонтанчик, душ, убрала из микроволновки остатки разлившейся каши: «Эх, – тяжело вздохнула про себя я. – Когда же я приучу вас убирать за собой?!» Я надела поварскую шапочку-сеточку и достала из заначки за телевизором «Комсомолку» трехмесячной давности, которую принесли консулы – иногда я все-таки получала газеты, после тщательной проверки на наличие секретных кодов. Я углубилась в чтение, одновременно прислушиваясь к звукам за дверью в отделение – вот-вот должны были подвести гремящую железную тележку с подносами для завтрака.

Вдруг послышался щелчок еще одной двери в отделении: «Странно, – подумала я. – Завтрак еще не подали, а до него выпускают только меня, чтобы подготовиться к приемке подносов для заключенных». Тут в отделение вошел надзиратель и громко крикнул:

– Заключенная Гонсалес! С вещами – на выход!

– Лилиана?! Куда? – подумала я. – Неужели все, домой?! Господи, спасибо тебе, наконец-то!

Лилиана не говорила на английском, а потому ни она сама, ни уже тем более мы не знали, какое наказание назначила судья по ее делу. Так что вариантов было два: ее или забирают домой, или этапируют в федеральную тюрьму на некий неизвестный срок. Но всем хотелось верить в лучшее.

Я пулей метнулась к камере Лилианы. Она уже снимала простыню с матраса и быстро скидывала тюремные вещи в пластиковую корзину. Услышав, как я, стоя на пороге камеры, произнесла ее имя, она обернулась, уставилась на меня глазами полными слез и что-то затараторила на родном испанском. За месяцы нашей дружбы я научилась понимать ее, как будто мы, совершенно не говорящие на языках друг друга, изобрели свой отдельный язык, собранный из жестов, взглядов, звуков, понятных только нам двоим.

– Ты, – показала я пальцем на нее и помахала рукой. – Гуд-бай, адьос, пока-пока.

Лилиана бросилась мне на шею, нарушив все правила тюрьмы о категорическом запрете заключенным касаться друг друга, и расплакалась:

– Грасиас-о-Диас! Каса, каса, – шептала она. – Слава Богу! Домой, домой.

– Си, си! – смеялась сквозь слезы я. – Собирайся скорей, – и я круговыми жестами кистей рук показала ей, что нужно поторапливаться.

Надзиратель уже стоял в дверях, наблюдая эту трогательную сцену прощания, и делал вид, что не заметил объятий двух старых подруг, которые, не понимая ни слова на языке друг друга, стали ближе, чем полвека живущие под одной крышей супруги.

Лилиана выбежала из камеры с пластиковой корзиной, но тут же с грохотом поставила ее на пол и еще раз крепко-крепко обняла меня:

– Адьос, Мария, адьос, миа амор русо. Ен Мексико!

– Си, ми амор! Ен Мексико, – заливаясь слезами то ли от радости, что Лилиану наконец-то забирают домой, то ли от горя, что я вот-вот потеряю дорогого друга.

– На выход, Гонсалес! Кон рапидес! Быстро! – крикнул надзиратель, терпение которого заканчивалось.

Лилиана схватила корзину и пулей вылетела из отделения. А я так и осталась стоять у ее камеры, глядя полными слез глазами на пустую бетонную кровать с серым одиноким матрасом.

Дверь в отделение отворилась – привезли завтрак, пора было возвращаться к обязанностям Золушки. Я быстрыми шагами подошла к столешнице, натянула пластиковые перчатки и выбежала в коридор, чтобы поднять громадную тяжелую стопку пластиковых подносов с овсяной кашей. Водрузив пирамиду на столешницу и вслед за ней дотащив бочку с утренним кофе-чаем, я встала, как солдатик, ждать, когда надзиратель откроет двери камер заключенных и они длинной зеленой змеей выстроятся в очередь на получение еды. Когда с завтраком было покончено и уборка в отделении завершена, я молча удалилась в свою камеру, встала на колени и прочла молитву:

– Господи, – просила я, – пусть Лилиана вернется домой, к деткам. Храни ее в пути, Господи, успокой ее волнения души. Больше я ни о чем не прошу. Пусть она только вернется домой.

По пятницам с утра я всегда звонила родителям. Набрав заветный номер, я услышала в трубке вместо длинных гудков: «Ошибка. Ваш пин-код недействителен». Я набрала еще раз, а потом еще – безуспешно. «Господи, впереди же выходные. Никого нет, а значит, проблему не решат как минимум до понедельника. Бедные родители, они же с ума сойдут от переживаний из-за очередного исчезновения дочери!» – тяжело вздохнула я. Но делать было нечего.

Но ждать связи с родителями мне пришлось намного дольше, чем до понедельника.

– Заключенная Бутина! С вещами – на выход! – после обеда в отделение снова вошел надзиратель.