Тюремный дневник

– Здравствуйте, Маша, – сказал он, улыбнувшись. – Слава Богу, я смог к вам попасть. Я так долго пытался встретиться с вами. Российские консулы позвонили мне, и я сразу же начал оформление необходимых бумаг. Я только-только получил разрешение на встречу от вашингтонской тюрьмы, как вас оттуда перевели сюда, и я был вынужден оформлять все документы заново. Впрочем, это – не главное. Главное, что вы здоровы. Меня зовут отец Виктор Потапов, я настоятель Иоанно-Предтеченского собора в Вашингтоне.

Он обнял меня и три раза, по православному обычаю, поочередно поцеловал в обе щеки. По моему лицу градом потекли слезы – это было первое доброе прикосновение ко мне за прошедшие полтора месяца. Правила тюрьмы не разрешали заключенным касаться друг друга, а адвокатам разрешалось только быстро пожать заключенному руку. Единственным контактом с человеческим существом было придерживание меня за плечо надзирателем при конвоировании, обыски руками в резиновых перчатках и надевание цепей на мои запястья и щиколотки.

Моя семья была, как это принято говорить, «умеренно православной». Мы отмечали православные праздники, иногда посещали церковь и придерживались нестрогого поста, но глубокой веры в семье никто не придерживался, хоть мама и бабушка хранили несколько икон на прикроватных тумбочках. В детстве я была верующим ребенком, но ни с кем этим не делилась. Меня крестили в десять лет в деревне у бабушки, и с тех пор по ночам я всегда благодарила Господа за прожитый день и порицала себя за те поступки, которые благопристойными не считала. Когда я стала взрослей, эта привычка затерялась в суете рабочих будней и ежедневной рутины, так что не относила себя ни к атеистам, ни к глубоко верующим людям. Жила себе как-то и жила, не задумываясь о том, что будет дальше, когда меня не станет.

Не знаю, чего я ждала от этой встречи с отцом Виктором. Наверное, порицания в стиле: мол, дочь моя, покайся, дела твои плохи, вероотступница. Я даже, честно сказать, и не знала, о чем положено говорить со священником. И стала усиленно копаться в своей голове, стараясь припомнить что-нибудь из детства, когда деревья были большими, церковь – приютом, в котором всегда можно было найти поддержку, а Господь добрым и всепрощающим. Густо покраснев, я честно призналась, что не знаю, что сказать.

Отец Виктор снова улыбнулся своей доброй и располагающей улыбкой и ответил:

– Все в порядке, Маша. Расскажите мне, что у вас случилось.

– А я могу вам верить? – робко спросила я, глядя священнику прямо в глаза, пытаясь прочесть в них хоть что-нибудь, что дало бы мне повод усомниться, но повода не было. Он только в ответ улыбнулся и сказал:

– Конечно, можете, Маша.

Не знаю почему, но мне этого хватило. И тут меня будто прорвало – я так долго была сильной – нельзя было расстраивать родителей, а потому я душила в себе рыдания, нельзя было показывать слабость мучителям, это было унизительно, нельзя было рыдать при адвокатах, им самим было несладко, да в драгоценные моменты общения по моему делу требовалось собраться и включить режим максимальной концентрации внимания. Перед отцом Виктором не нужно было быть сильной. И ему можно было верить. Перед ним можно было стать просто человеком и просто рассказать, что камнем давит на сердце. И, наверное, целый час, а может, и больше я рассказывала, что со мной произошло, про детство, родителей и бабушку, сестру и домашнего кота, заключенных и надзирателей, во всех деталях, через всхлипывания и рыдания. Когда я, наконец, нашла в себе силы остановить свой словесный поток, потому что мне стало неудобно, что я трачу так много ценнейшего времени отца Виктора зря, я сказала:

– Отец Виктор, мне, наверное, надо исповедаться, но я не знаю, как, если честно.

– А что вы, Маша, сейчас только что сделали? – снова улыбнулся мне он.

Так в моей жизни, без моего ведома, произошла моя первая в жизни настоящая искренняя исповедь, от которой стало так легко и спокойно на душе. В нашей встрече не было проповеди, в ней была только Любовь, видимо, та самая Любовь к ближнему, о которой написано в Библии.

Отец Виктор передал мне через администрацию тюрьмы маленькую книжечку-молитвослов, первую книгу такого рода в моей жизни. Его книги тщательно проверялись несколько дней, а иногда и недель, видимо, на наличие скрытого шифра, но главное, я их все-таки практически всегда получала. Других книг передавать мне не разрешалось – только религиозную литературу. Правда, в тюрьме была небольшая библиотека, из которой раз в неделю привозили на тележке книжки – по большей части второсортные любовные романы американских писателей, которые обычно читают по пути на работу в метро, а потом выбрасывают, начисто забывая содержание. Одному заключенному в камере разрешалось иметь только пять книг, любой бы на моем месте предпочел религиозные книги на русском языке с прекрасным слогом и великолепным, ободряющим посылом желтым книгам в стиле «Он был тайный агент, а она – домохозяйка, и они остались вдвоем случайно, отрезанные от мира снежной метелью».