Тюрьма

— К нему из Москвы один ездил — из министерства или писатель, а он его не любил. Тот приедет, а у него запой, неделю пил, когда начинал. Капитан докладывает: у ворот. А он кричит: «В будку его, суку!» Капитан говорит: «Будьте, мол, любезны, товарищ писатель, в будочку…» Отказываться нельзя, больше не пустит. А в будке кобелина, московская сторожевая. Залазит к нему и ждет, пока оттуда не пригласят…

— Неужель писатель?

— Имел он их! У него этих денег, всех мог купить, каждый год книги, на всех языках, по всему миру, одних премий, говорят, на миллионы… Он ему за будку столько отвалит, сам бы залез…

— Ну молодец! Пожил…

— А еще рассказывали, он в карты любитель.

— Во что ж играл — в преф, в очко?

— В дурака подкидного. Или в эту… в пьяницу.

— Да ты что? Какие ж ставки?

— Не в ставках дело, не в игре — там столик хитрый…

— Какой столик?

— Обыкновенный, ломберный.

— Ну и что?

— Приезжает, к примеру, из Москвы или из Ростова чин в больших погонах, писатель или еще кто. Встретил, выпили, поели. А теперь, хозяин, говорит, сыграем. Да я не играю. А у нас простая игра, народная, детская — в дурачки, без интереса. Надо уважить хозяина, будет рассказывать у кого был, что делал. Сам садится с женой, карты свои, ему известные… Да никто и не старается выиграть, жалко, что ли, когда без интереса! А проигрался — под стол.

— Ну и что такого?

— Я говорю — столик хитрый. Снизу, в столешницу забиты гвозди, без шляпок. Залезешь под стол, вылезешь — лысина в кровище. А Шолохов: «Ха, да ха-ха!» Жаловаться будешь?

— Силен! Умел и нахапать и пожить!..

И тут я не выдерживаю… Второй день, как появились статьи в газетах о юбилее великого писателя, вся камера обсуждает: «Как жил человек!» Меня мутит, кручусь на шконке, заползаю в матрасовку, заткну уши — не могу!

Выпутываюсь из матрасовки:

— Про кого вы балаболите — свинья, не понятно? Русский писатель? Ты из Ростова, как там живут люди?..

— Да пусть подыхают, ежели мозгов нету!

— Кто вы такие! — кричу я, себя не помню.— Чем вы тех лучше, кто за решкой, с той стороны? Не потому, что у вас статьи, это суд решает, у вас мозги, как у вертухаев! Отца-матери не было, в крапиве вас нашли? В коллективизацию, когда миллионы пухли от голода, деревнями подыхали, а другие миллионы в Сибирь, на смерть, он им — «Поднятую целину», а за нее миллионы в карман? А вас катают, как скот, еще не то будет — он хоть кого защитил, хоть раз сказал слово — великий писатель! А за то, что молчит — коньяк, бабы, катер, «двадцать четверки»! Кем восхищаетесь? Да мне и слушать стыдно…

— Ты что, Серый, опух с горя?..

— Это он за то, что «Тихий Дон» белый офицер написал! Офицера к стенке, а ему навар! Гуляй, рванина!..

— Да не про деньги!..— кричу. — Он русский писатель! Пусть бы семечками торговал, презервативами, водкой бы спекулировал — хрен с ним, не жалко, своя совесть, свой суд будет! Но он совестью торговал, за ложь получал, за молчание, а других убивали…

— Ты серьезно, Серый, или дурака косишь? — это Ян.

— За вас стыдно. За себя, что живу с вами, ем вместе! Если тюрьма не научила, чем вас учить?..

— Замолчи, Вадим… — Виталий Иванович дергает меня за руку.— Ложись, хватит… Ты в тюрьме, не на пьянке, На зоне сразу схватишь срок, не выйдешь…

 

— …Скучно мне, Серый, мне везде скучно.

— Это как?

— Да так. Я, думаешь, почему тут оказался? Со скуки. Ну, особенно не лез, не напрашивался, но мог и выскочить. Кололся. Не торговал, как этот… Наркоша. Мне деваться было некуда, понимаешь? Они тут… Да ты слышишь: пьянка, бабы, деньги —о чем еще разговор? Может, и я такой — но мне скучно, понимаешь? Дай, думаю, попробую колоться — мозги крутит, мог бы и заторчать… А потом тюрьма. Я про нее много читал, но то книги, а где такое увидишь, пока сам не залетишь, верно? А месяца через три… Разве тут другое! Ты кричал: «Тюрьма научит!..» А чему она меня научит?..

Небольшюого росточка, очочки поблескивают, лицо еще детское, припухлое. Он сразу ко мне прилил, как я вошел в камеру и уже не отставал. Первый, кого здесь увидел и сразу уговорил в «семью»… А зачем? И мне не надо, сам сказал — «ребятня». Пристал со стихами, я переписал ему в тетрадочку Блока, Тютчева, «Гамлета», еще что-то. Я, говорит, хотел тебе показать свои стихи, целую тетрадку исписал, а теперь не буду, куда мне… В камере к нему относились не слишком хорошо, смущал его откровенный интерес ко всем без разбору, но я видел, интерес свой собственный, он искал в людях не то, что могло привлечь внимание кума. Кликуха у него — «Князек», наверно от имени — Олег. Занятный мальчишка, живой, смешливый, остроумный, начитанный, а тут такой разговор…

— Тебе сколько лет, Князек?

— Девятнадцать.

— Как же может быть скучно?

— Не знаю, Серый, одно и то же. Школа, институт, хотел стихи писать, печататься… Двадцать лет, еще двадцать лет, а потом? Ты, вот, скажи, зачем ты жи вешь?

— Я в Бога верую, мне известно зачем.

— Скажи, когда известно.

— Здесь жизнь временная: двадцать, двадцать — и все.

— А потом?

— А потом жизнь вечная.

— Здесь, как, вроде, в следственном изоляторе, а там вечная зона, без срока?