Тюрьма

И не введи нас во искушение… У меня нет сил, Господи, я не выстою пред искушением, снова паду, если Ты не поддержишь, не спасешь меня, если попустишь врагу рода человеческого снова и снова играть со мной… Я слишком легкая добыча для него, я не могу без Тебя, ничего не смогу без Тебя. Избави меня от лукаваго, Господи, запрети ему, я весь пред Тобою, Ты знаешь меня лучше меня самого и у меня ничего нет без Тебя…

Вот мой последний грех, Господи, он и здесь мучает меня, нераскаянный грех, помоги мне избавиться от него… Разве можно ненавидеть имя, думаю я, разве можно, столько узнав о себе и своем недостоинстве, поняв всю меру собственного греха и своего долга перед человеком, в котором я не увидел Бога — продолжать множить свой собственный грех длящейся ненавистью, обидой, сведением счетов с несчастным, не знающим о Тебе?.. Ему еще хуже, Господи, я должен ему сострадать, его понять, хотя бы перестать его ненавидеть! Научи меня любить того, кого я так ненавижу! Прости и помилуй меня за все, Господи…

Имя, думаю я… Разве имя, то, которым я про себя называю его, повторяя, твержу запекшимися от ненависти губами, разве это его имя? Детское прозвище, со кращение, кличка, кликуха. У него есть подлинное, нареченное при рождении, пред которым я… Как же я забыл, как мог забыть!.. И я вспоминаю все, что знаю, собираю по крупицам,— из прочитанного, услышанного — и он возникает передо мной: юноша, воин на белом коне, Ангел небесный с копьем в руке и ноги коня попирают змия… «Господи Боже мой!..— вспоминаю я слова молитвы того, кто на три дня был брошен в ров с негашеной известью, после колесования, перед тем, как обули его в сапоги с раскаленными гвоздями, перед чудом воскрешения им мертвеца из гроба, перед…— Господи Боже мой! — сказал юноша-воин посреди истязаний.— Услышь молитву раба Твоего, призри на меня и помилуй меня. Избавь меня от потворств супротивного и дай мне соблюсти до конца моей жизни исповедание имени Твоего Святого. Не оставь меня, Владыко, за мои грехи, чтобы не сказали мои враги: «Где Бог его?..»

Святый отче Георгий, моли Бога о нас, о мне недостойном, окаянном и грешном…

 

Глава четвертая. БЕРМУДСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК

 

1

 

Что меня тащут обратно на спец я не верил, а потому разговор с врачом пропустил мимо ушей. Я только понять не мог, почему спустя два месяца после моего заявления (для Гарика я его написал, надо было хоть что-то придумать, неловко, да и обещал ему…) врач вдруг обо мне вспомнил… «Полухин, к врачу!» — грохнула кормушка. Удивился, а все развлечение — пройтись лишний раз по тюрьме, а когда открыли дверь, увидел, как блеснули желтые глаза Яши, провожавшие меня: «Думает, к куму, не иначе… А может, и верно, к куму, с какой стати к врачу?..»

 

По тюрьме мне пройтись не удалось, кабинет врача оказался в нашем коридоре, через две камеры.

Да какой он врач, думаю, нормальный вертухай, и халат не надел, лень ему, на тракториста похож, чумазый, вроде, и соляркой потянуло, в зубах сигарета…

Лепила привел меня, застрял в дверях. «Помог бы, Вася,— говорит,— болею.»— «Мешать не надо, — говорит «тракторист»,— или белое, или красное. Чему тебя отец, учил?» — «Тому и учил,» — говорит лепила. «Погоди, — говорит «тракторист»,— и с химией разберемся… У тебя чего? — это мне вопрос,— на что жалуешься?..» А я, было, и о заявлении позабыл, и о чем в нем писал не помню, два месяца прошло, да и без толку, разве у такого получишь, ничего не даст… «Астма, — говорю,— с детства. Мне бы теофедрин…» — «Ты бы героину попросил, — говорит лепила,— во наглость какая!» —«А мне на спецу давали. Зачем тогда спрашиваете, если лечить не хотите?» — «Уйди, Генрих,— говорит «тракторист»,— я тебя позову».— «Мне не продержаться, дал бы чего».— «Я тебе счас дам…»

Лепила ушел. Я не знал, что он «Генрих» — лепила в лепила, но мразь отменная. На спецу фельдшерами молодые девчонки — и улыбались, и анальгин давали, и соду, и горчишники (из них горчицу делают в камере — и на хлеб), а этот зверюга даже валидол заставлял класть. под язык при себе. Откроет кормушку, металлическим штырем раздавит таблетку прямо на откинутой железной полке, смахнет в грязную лапу — и в рот. Да и редко давал хоть что-то, рявкнет: «Не санаторий, обойдешься! Следующий…» Мужики говорили, он с зоны лепила, когда его смена и не просили, все равно не даст.

«Тракторист» поглядел на меня сквозь дым от сигареты: «Астма, говоришь… Душно, стало быть?» — «Душно»,— удивился я. «Летом не то будет, сдохнешь. Тут не такие крякают, валятся со шконок, как мухи… Куришь?» — «Курю.» — «Правильно, свой дым полезней. Шестьдесят человек в камере?» — «Шестьдесят.»— «Будет восемьдесят, ты и дня не продержишься, а будет обязательно…»

Смотрю на него во все глаза — кто такой, что ему надо?