Тюрьма

Первая бумага, пожалуй, самая замечательная: до­кумент, подписанный генерал-лейтенантом ГБ о начале производства, об обысках, о… Наводка! Наколка! И не прячутся, вылезли уши. Почему ж не и х статья — не семидесятая, почему уголовная тюрьма — не Лефорто­во? Все равно — открылись! Они! С восемнадцатого года они всем крутят-вертят — ангелы-хранители, ла­пушки! Они и строят с о ц и а л и з м по своему образу и подобию…

Господи, думаю, да я, оказывается, п и с а т е л ь !

Я никогда не видел всего, что написал — вместе, под од­ной обложкой! Своей книги целиком не видел — только частями, отдельными главами, разве я мог позволить себе такую роскошь: оставить ц е л у ю книгу на столе?

Статьи, повести, рассказы, пьесы, романы… Писали-не гуляли!.. Экспертиза почерка, экспертиза стилистиче­ская — кандидаты наук, институт такой-то… Запомнить фамилии, не забыть… Зачем?

Успеть пролистать до прихода адвоката, а потом с начала, страницу за страницей… Надо ж, думаю, на самом деле, писатель, а я позабыл, переходя из камеры в камеру, от одной истории к другой, еще более мерзкой, не вспоминал, но, может, в том и хитрость, замысел: су­нуть мордой в уголовную кашу, чтоб с е б я забыл, по­нял— я такой же… А разве не такой?

Гонорар, думаю, настоящий гонорар, полновесный: за русское сочинительство — тюрьма. Скромно, думаю, все­го полгода, больше не наработал, чином не вышел. Но ведь начало, не конец, пока — полгода, поглядим чего стою… А мог бы и выйти, думаю, не соврала, на этот раз правда. Что бы тогда стоили статьи, повести, романы? Смог бы я листать эти страницы, оказавшись на во­ле, сидя за столом с этой ли, другой барышней, зная — могу встать и открыть дверь, заменить одну барышню другой, если мне ее… платье не покажется? Нет, с а м бы смог листать?.. А через сто лет, думаю, когда все уйдет, пройдет, затрется, когда меня уже давно не бу­дет, сидеть на этом месте и никто не вспомнит, не будет знать какой ценой я когда-то, сто лет назад купил сво­боду, решил свою судьбу, спас шкуру?.. Те же страницы, статьи, повести, романы? И ц е н а им та же? Что же я спас — себя, шкуру или бессмертную душу? Но зато сколько бы я еще написал, кабы вышел — вон сколько теперь знаю, увидел, понял!..

Странная мысль, пустая, тщеславная. Она — и так, и эдак, всего лишь тщеславна — что будет через сто лет? Пройдут как дуновенье. Но какая-то удивительная связь существует между написанным тобой словом, фразой, понятой и сформулированной мыслью — и тобой самим, твоей судьбой, выбором… Поймут это через сто лет?

На что я трачу время, думаю. И придвигаю в т о р у ю папку. Протоколы, протоколы, протоколы! Обыски, до­просы… Ч т о они ищут — бездельники, сколько их! И это только по моему пустяшному делу, а по Москве, а по стране! В тридцатые годы каждого третьего — на распыл, в наше время — к а ж д о г о на просвет: пере­вернуть всю жизнь, душу, чтоб ничего не осталось, чтоб не было своего, ими не захватанного, не изгаженного…

А знают об этом те, кого не коснулось — кто сами себя с в е т я т ?

Вот они — «материалы», вещественные доказатель­ства: Библия, История Церкви, Платонов, Ахматова, Мандельштам, Гумилев, Солженицын… Ну еще бы — Солженицын! Все, что было в доме — что ж я забыл о с в о е м обыске? И так у всех, к кому в то утро пришли — во втором, третьем, четвертом доме… Мой послед­ний роман… Нашли! Добрались… А еще один экземп­ляр?.. И еще один нашли. Сколько ж их было? Будто не помню, не знаю. Не знаю! И думать не разрешал — не было его, не писал. И третий нашли… Нет четвертого? Не нашли! Что ж вы, Людмила Павловна, обсчитались?

Значит, и этот роман существует, цел. Рукописи не го­рят, вспомнил вчера Саня. Горят они, на самом деле, но только, если Богу угодно, а не угодно — не найдут. Со­хранятся.

Допросы… Ага, сестренка не пошла. Что ж вы, Люд­мила Павловна, и это не получилось? Не напугали?..

Митя… Ага, Митя! «Вадим Петрович из самых прекрас­ных людей, которых я удостоился в жизни встретить. Я счастлив, что…» Ну, Людмила Павловна, как же так, Людмила Павловна — опять не вышло? Что-то не кле­ится в вашем королевстве, машина дает сбой, а каза­лось, все в ваших руках, семьдесят лет катали, всех под корень, а вырастают детки… Не получается с вашим социализмом, по вашему образу и подобию…

Дальше, дальше! Тридцать допросов… Еще. Трид­цать третий, тридцать четвертый — ничего. Где же кри­минал, Людмила Павловна? Или вам к р и м и н а л не нужен — зачем, когда в первой бумаге, подписанной ге­нерал-лейтенантом ГБ все заранее сказано…

«Знакомы? — Знакомы. — Читали? — Нет. — Совсем ничего? — Ничего.— Кого видали в доме? — Сестру. Му­жа сестры…» Ага, еще покойника видели, кто уехал на запад — видели… «О чем разговаривали? — О погоде, о природе, о климате…» «Читали? — Я не читаю книг сво­их знакомых, не хочу портить отношения…» Научили за почти семьдесят лет: промолчать не значит солгать.