Тюрьма

— У нее то есть, чего у тебя нету… Живут они во дворце, а в пустыне поселился отшельник святой жиз­ни. Царь к нему за советом: начинать, к примеру, войну или не начинать? И другое разное. Нужный человек для государства. Выкопал отшельник нору, вроде как Матвей в Сибири, жует кузнечиков, запивает водичкой из родника — хорошо, ничего не надо!..

— Как не надо?

— Спроси у Матвея, надо ему или он так обходится?..

— Давай лучше про отшельника,— говорит Матвей.

— Я и рассказываю, а потом ты про себя — было похожее или нет?.. Мать с дочерью повадились к не­му— у него-то в наличности, чего во дворце, хоть и пи­ща не на тридцать семь копеек, а не сыщешь. Мать ут­ром, а дочка по ночам. Или наоборот, не в том исто­рия. Кто из них засветился— мать или дочка, или вре­мя спутали, столкнулись, история умалчивает. Короче, друг про дружку узнали. Матери куда деваться — ста­руха, у них к тридцати годам, считай, бабушка, а доч­ка бесится — старуху предпочел! Не понять, дурехе, от­шельнику без разницы, налопался кузнечиков, кто ни залезет в нору, в темноте не видно. Ну, дочка думает, держись, Ваня! А тут пир во дворце у Ирода, гостей полна хата. Поели, вылили, закурили. Спляши, говорит царь дочке, если угодишь мне и гостям, что ни попро­сишь— твое. Сплясала. Они тогда не так плясали, не наши курочки, не шейк-брейк. Тринадцать лет стерве, а у нее все, что положено в натуре. Гляди, рванина, зави­дуй! Гости по потолку ходят. Всех зажгла. Царь сопли утирает, хоть и дочка, а ногами сучит.Что хочешь, гово­рит, все исполню! И гости кричат: «Заслужила!» Ну, го­ворит царь, надумала? А она и не думает стерва: дай, говорит, мне голову Ивана-Крестителя на блюде…

Я не выдерживаю, больше не могу — зарежьте меня!

— Что же ты несешь, сволочь! — кричу я, как во сне.— Художник, Сезан-Лентулов! Что у тебя в душе?.. И я уши развесил, поверил тебе! Если ты на такое спо­собен, готов изгадить, чем только и спастись можешь, ты на все…

— Вадим, Вадим,— говорит Арий,— держи-ка язык…

— Не могу с вами! — кричу,— все равно куда…

— Ты что, Вадим? — Саня вылез к дубку.— Может, я чего спутал, но читал и… Картина есть, живопись…

— Что ты читал?! Что ты мелешь? Какая живопись? Скоты! Что с вами будет, если вы готовы…

— А с тобой? — у Матвея лицо строгое, глаза колю­чие.— С тобой что будет? Ты за себя думай. На кого кричишь?.. Каждый по себе судит и называет. Не о се­бе ли раскричался? Неужель ничего за жизнь не изга­дил? Никого не обездолил?.. Тюрьма учит — никого нельзя судить. Он сделал. А ты?.. Из-за бабы, парень… Один за бабу другому глотку вырвет, а другой себя погубит. Когда на воле, ладно, с жиру бесятсй, начуди­ли. А когда в тюрьме?..

Я сбит с толку. Всегда виноват, когда не сдер­жишься.

— Да вот вам история, вчера, можно сказать,— го­ворит Матвей,— на больничке. Я десять дней косанул, давление у меня, очень мне в камеру не светило. Жрать нечего, подкормлюсь перед дорогой. А тут приходит… Да не приходит, приносят. Не фраер, три ли четыре ходки. Бывалый. Морячок. Инфаркт у него. За месяц до сего. Потащили с осужденки на этап, а его прихватило. В реанимацию — куда еще? Есть такая больница, я знаю, лежал. Отгородили пол коридора решеткой, по­ставили вертухая, врачи вольные и сестры — вольные. Не тюремные, короче. Кормят с больничного котла, вро­де как санаторий. Само собой, от смены зависит: один власть показывает, другому — хоть водку трескай, с се­страми в жмурки. Можно лежать… Отвалялся морячок в реанимации день-другой, поднимают наверх. Конвой гавкает: раздевайся догола, халат… А халаты без пу­говиц, без завязок, до колена. Чтоб не ушел. А куда уй­дешь— решетка, как в тюрьме, вертухай. Но — положе­но. А морячок уперся, не дам трусы снимать, издевать­ся над человеком нет у вас права. Когда начинаешь качать права, известно, с конвоем разговор короткий: хочешь трусы, наденем наручники. Надевайте! А у него инфаркт. Приходит врач с обходом, зав.отделением, тюрьмы не нюхал, ему в новинку: крик, шум. Сняли на­ручники, с вертухаями провели беседу, чтоб помнили — не тюрьма, больница. Короче — послабление. Подфарти­ло, сестрички спирт таскают — житуха! Наш морячок выбрал ночку потемней, шлепнул с вертухаем банку спирта, а когда тот закемарид, трусы ему в пасть, свя­зал, снял сапоги, штаны, гимнастерку, натянул на себя, ключ вытащил, дверь открыл — и ушел… Но это ладно. Ушел и ушел. Я бы не стал рассказывать. Невидаль. А он куда ушел — в тюрьму! Баба у него на больничке, вот я к чему. Старшая сестра; Зверюга, говорят, кумов­ская блядь, морячок с ней давно, у них из-за того с ку­мом война — кто кого, вся тюрьма знает… Пришел мо­рячок ночью на вахту, открыли ему, а он повалился…

— Когда? — опрашиваю.

— Чего когда?.. Притащили к нам в камеру, глаза открыл: где, мол, я. Объяснили. Попросил покурить, рассказал откуда-чего — и опять поплыл. Меня утром сюда вытащили, он еще не оклемался. Вот тебе баба, а вот…

— А фамилию не знаешь? — спрашиваю.