Тюрьма

Еще дверь за мной не грохнула, я только переступил порог, а уже понял — чудо! Меня оглушила тишина, до того все гремело… Во мне, что ль, гремело? Не знаю, гремело с первого шага, как только лязгнула за мной первая дверь, и когда было тихо, все равно, грохот, а тут — тишина, светло, чисто, блестит вымытая цветная плитка на полу, свет из двух окон сквозь толстую решетку, затянутую снаружи ржавыми ресничка мижалюзи, перебивает «дневной» свет потрескивающих под потолком трубок, вдоль стен двухэтажные железные шконки, между ними длинный стол — отскобленные белые доски. Четверо глядят на меня со шконок внизу, наверху — никого.

— Здорово, мужики,— говорю,— куда это я попал?

— Куда надо, — высокий, сидит на шконке поближе к окну, светлые легкие волосы падают на лоб, свежий шрам через щеку.

Сбрасываю ботинки, без шнурков сами слетают, шлепаю по чистому, мешок, матрас кинул у двери.

— Чего разулся,— говорит высокий,— тут такое не положено — или мусульманин?

— Так чисто! — говорю.

— Обуйся!

Эх, вспоминаю, рассказывали, читал, полотенце кидают у порога, ноги вытереть, а я… Прокол! От радости, что все не так, как ждал — прокололся… Плыву, обо всем, что помнил — забыл!

— Хорошо у вас как, ребята!

— Нравится? Откуда такой? — высокий ухмыляется.— С воли? Чего ж тебе там, хуже было?

— Какая воля,— я даже обиделся,— в КПЗ неделю.

— Все равно, с воли.

Шагаю по камере.

— Есть свободные шконки? — да они почти все — свободны!

— Чего? — высокий.— Не торопись, раздевайся.

Стаскиваю куртку, на вешалку у стены. Сажусь напротив высокого, сумку с сигаретами на стол. На нем шахматы, домино, карта-самоделка, разграфленная цветными шариками, фишки…

— Да у вас тут дом отдыха!

— Санаторий ВЦСПС, — усмехается высокий.

Шконки двойные, между ними проход, залезешь, как в пещеру, низко, не разогнуться; у изголовья полочка-самоделка: сигареты россыпью, коробка с табаком, спички, над полочкой цветная картинка из «Огонька» или «Экрана» — девицы на мотоцикле в купальниках.

— Как в каюте, — говорю.

— А ты бывал — в каюте?

— Пришлось.

— У тебя что за статья? — рядом с высоким у окна чернявый, волосы до плеч, лежит в матрасовке, голой рукой подпер голову.

— Вы мою статью не знаете. Никто не знает.

— Мы все знаем, — говорит высокий.

— Сто девяносто-прим,— говорю.

— Недоносительство? — говорит чернявый.

— Говорю, не знаете.

— Сто девяностая?.. Сопротивление властям, — опять чернявый.

— Промашка,— говорю.

С другой стороны под стол лезет лохматый, толстогубый, глазастый — мальчишка!

— Давай, Коля, УК — поглядим…

— У вас и УК есть? — удивляюсь я.

— У нас все есть,— встревает высокий.

Чернявый листает затрепанную книжку, толстогубый висит над ним.

— Ух ты! — вскрикивает толстогубый.

— Так ты диссидент, что ли? — чернявый поднимает голову от УК.— «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй»… Сахарова знаешь?

— Ну вот,— говорю,— пошли вопросы.

— Кого привели — чудеса!.. Мы с тобой кореша, считай подельники!..— чернявый вылезает из матрасовки, он в купальных трусах с рыбкой на боку.

— На трусах у Коли рыбка,— говорит высокий,— а в трусах у Коли пипка…

— Ладно тебе, Боря,— отмахивается чернявый,— дело нешуточное.

— Спутать рыбку с пипкой было бы ошибкой…

Господи помилуй — где я? Я ничего не могу понять.

— А как тебя зовут, дружок? — чернявый садится на шконке, вытаскивает сигарету из коробки.— Смотри как встретились — тебя за что?

— Француженку шарахнул,— говорит высокий, — или американку. Не нашему брату он эти — измышления, короче, слухи?

— Правда,— говорит чернявый,— за бабу?

— За бабу у нас половой террорист Гриша, — через стол глядит на меня еще один: здоровый, плечи, как у борца, в майке с картинкой, черные брови сошлись на переносице.

— Какая баба, — говорит высокий, — он бабы не нюхал. Чем баба пахнет, сосунок,— молочком?

— Чего пристал‚ — говорит толстогубый,— не тебя спрашивал?

— Чего?.. Меня спрашивать? У вас такие порядки в хате, в другой бы — головой в парашу и весь разговор… — Ладно, Боря,— говорит чернявый,— дай с человеком познакомиться… Николай, — протягивает руку.

— Вадим,— говорю.

— Борис,— говорит высокий, — а этот щенок, половой террорист — Гриша, а вон Андрюха — угадай, кто по национальности?

Я пожимаю плечами.

— Фамилия — Менакер,— говорит Боря.

— Наверно, еврей, — говорю я.

— Слышь, что товарищ интеллигент утверждает? А ты нам мозги пачкаешь, как любит говорить один начальник…

— Это начальников колышет,— говорит Андрюха, — а тебе зачем?

— Для порядка, — говорит Боря,— я только пришел, хочу знать кто у вас чем дышит.

— Так и ты первый день? — спрашиваю.

— Первые полгода, где я тут только не был.

— Он из карцера,— говорит Гриша,— видишь как ему нарисовали.

— За что тебя? — спрашиваю.

— Другой раз, время будет. Ты за что влетел — не из-за бабы же?

— Написал кое-что, — говорю,— о жизни.

— Так ты писатель? — у Гриши горят глаза.

— Признали,— говорю.

— Ну и что? — говорит чернявый.— Я может, тоже писатель, но меня… Погоди, меня за то же самое!

— Композитор,— кивает высокий, оперу пишет.

— За такие слова Борис…