Тюрьма

«..И тут он услышал голос,— сказал я: — Авраам! Вот я, сказал Авраам. И голос продолжил: не поднимай руку на отрока, ибо теперь Я знаю, ты боишься Бога и не пожалел единственного сына ради Меня. Оглянись — увидишь агнца. Авраам оглянулся и увидел в кустах запутавшуюся рогами овцу… Вот что такое вера,— сказал я, и мне показалось, я сам готов это понять, — не двуперстье-щепоть, не обливанцы-окунанцы, не длинный-короткий канатик, а подвиг веры… Отдать все, что есть, не деньги — какая разница, сестре или ментам, но все, что у нас есть, самое дорогое и ценное — Исаака! — чтоб ничего не осталось, тогда мы хоть что-нибудь, может, и поймем, выйдем на дорогу веры… В тюрьме это легче — понимаешь? У нас и так все забрали, а мы, видишь как, мудрим, ловчим, выгадываем…» — «Вон ты о чем…» — сказал Боря. «Ты ж спрашиваешь, что такое вера?» — А сам ты все отдал? Покажи мешок — от передачи к передаче барахла больше…» — «В том и дело, — сказал я,— у меня сил нет, да разве в барахле дело… Но и это только начало». «А дальше что?» — спросил Боря. «А дальше… сказал я и почувствовал, как это мне трудно…— Дальше… я тебя должен полюбить, как самого себя. Ты меня, к примеру, вкладываешь, а я тебя люблю, потому что понимаю и мне тебя жалко…» — «Я — тебя?..» — Боря побелел. «Это я, к примеру,— сказал я,— или мы думаем о вечности, о том, что там с нами и как будет, или какие у нас отношения с вертухаем, с кумом или следаком…» — «Тебя еще жареный петух в жопу не клюнул,— сказал Боря,— я погляжу о чем ты подумаешь…»

С каждым днем мне становилось с ним невыносимей: меня раздражала его самоуверенность, бесило хвастовство, разговоры о женщинах… Как он играл в «мандавошку»! В шахматы боится — верный проигрыш, а в… Как меня Бог любит, думал я, если б сунули в Лефортово, в камеру на двоих, месяц, три, год — с ним, нос к носу! Полюбить его, как самого себя?.. Господи, прости и помилуй меня грешнаго — долго еще Ты будешь терпеть меня?.. Я срывался на мелочах, на ничего не стоящем пустяке, на разговорах о радиопередачах, о книгах, когда разгадывали кроссворды; я и не заметил, что мы становились… врагами, и засыпали, повернувшись друг к другу спинами. «Очень ты горяч»,— сказал мне как-то Пахом. А Андрюха качал головой: «Как ты будешь на зоне, Серый, там не тюрьма, с твоей статьей за каждое лишнее слово упекут…»

Боря ушел на вызов в неурочное время, перед ужином, вернувшись, на меня не поглядел, а когда легли спать, сказал: «Для тебя есть письмо, у Ольги. Валька была у твоих, ей передали. Ольга сегодня не взяла с собой, на днях дернут, принесу…» Боря проговорил это сквозь зубы и повернулся спиной.

 

Разболтанное утро, ни с чем не связанное, давящее ощущение зреющей, созревшей беды — откуда оно? А все то же: уборка, шленки, радио, пустые разговоры: Пахом пережевывает статьи в газетах, Боря влезает: злобно, будто тряхнули предвоенной выделки мундир, нафталином запахло… И я чувствую, бледнею, сорвусь…

Я и не услышал, потом донеслось — кормушка лязгнула:

— Полухин, на вызов!..

Все молчат, глядят на меня.

— Дождался,— говорит Андрюха.

— Есть такой — Полухин? — кормушка.

— Есть, есть!..— Андрюха.

— Ты, что ли?

— Я— Полухин,— говорю.

— Чего ж молчишь? На вызов…— кормушка захлопнулась.

— Отпустят! — говорит Пахом.—Три месяца кончаются, санкцию им теперь никто не даст, не продлят! — начитался УПК, пикейный жилет! — Время другое, надо уметь газеты читать…

— Не мели, говорит Боря,— собирайся спокойно, Серый.

— Что собирать? — гляжу на него: хорошие у него глаза, прямые и злости нет, как в последнее время…

— Тетрадь,— говорит Боря, — бумага обязательно своя, запишешь на ихней, отберут, а на своей права нет. Ручку не забудь.

Дверь открывается.

— Дай собраться человеку! — кричит Боря.— Ему на дольняк!

Дверь прикрылась.

— Да ладно, — говорю, — какие сборы…

— Давай,— говорит Боря, — ни пуха…

 

И вот я первый раз выхожу в коридор… Прогулка не в счет: вываливаемся вместе, пусть вдвоем, наискось дверь на лестницу, вверх —и дворик. Тут другое: пустой длинный коридор, когда-то, давнымдавно — неужто нет еще трех месяцев? — я шел этим коридором, мимо черных глухих дверей, думал, этаж нежилой, ничего не понимал, и о том, что меня ждет, сил не было думать. Сейчас я бывалый зэк.

— Стой…— девчонка, едва ли за двадцать, хорошенькая, стройная, в военной форме, в туфельках, бледненькая, веки намазаны, глядит с усмешкой: — Покажи тетрадку.

Отдаю. Листает.

— Что еще с собой?

Шарит по карманам.

— Боишься, защекочу?

— Да хотя бы,— говорю.

— Вон какой. Давай вперед…

Шагаю мимо дверей, она наклоняется, открывает ключом — фигуристая!.. Лестница —та самая! Вниз, вниз, теперь она впереди, открывает одну дверь за другой, ключ один —и пошли переходы, лестницы… Странное ощущение — свобода?..

— А ты тут ве заблудишься? — спрашиваю.

— Я-то не заблужусь, о себе болей.

— Подарила б ключ,— говорю,— может, пригодится.

— А еще чего тебе подарить?.. Много украл?

— Я по другому делу.

— Замочил? Или изнасиловал?

— А тебе что больше нравится?

— Лучше б украл. Мне деньги нужны.

— С этим у меня плохо…

— Стой!..