Тюрьма

Мы на площадке широкой лестницы. Другой корпус. Она открывает — шкафне шкаф, подталкивает меня — и закрыла. Темно, затхло, носом к стене, не повернуться; мимо шаги, топот, много шагов… Стихло. Открывает дверь.

— Выходи.

— А если б ты меня тут забыла?

— Мне за то деньги платят, чтоб помнила.

— Ты все про деньги?

— А ты про любовь?.. Давай вперед, намолчался, унюхал…

Вроде, и не тюрьма: чисто, линолеум, приоткрытые двери — контора, учреждение… Ага — следственный корпус!

Распахивает дверь — кивает мне.

Комната. Светло. Письменный стол завален бумагами, папками… Она! Из того утреннего кошмара. Дверь сзади закрывается.

— Здравствуйте, — говорю.

Глядит на меня рыбьими глазами. Внимательно. Вприщур. И платье то же самое. Не снимала три месяца.

— Садитесь.

У письменного стола — маленький столик, хочу отодвинуть табурет… Привинчен. Сажусь. Тетрадь перед собой.

Окно! Господи, без… Есть, есть решетка, но без ресничек, а потому кажется открытым — светло!.. Солнце!..

Опустила голову, пишет, на меня никакого внимания. Хорошото как! Чисто, светло, тихо, за столом женщина!..

— Можно к окну подойти?

Поднимает голову, глядит с любопытством — хоть какое-то чувство!

— Подойдите.

Внизу улица, никогда здесь не был, сверху кажется узкой, прошел трамвай, тает, течет — весна! Женщина с коляской…

— Знать бы,— говорю,— сестра бы подъехала…

Поднимает голову, уставилась на меня.

— Что у меня дома? — спрашиваю.

— Племянник родился.

— Это я знаю. Как назвали?

Пожимает плечами.

— Что с сестрой?

— С сестрой будет особый разговор. Я ее приглашала — не явилась. У нее, видите ли, молоко.

— Что — молоко?

— Молоко пропадет.

— А вы как думаете?

— А мне зачем думать?.. Садитесь.

— Молодец, что не приходит. Я бы тоже не пришел.

— И поговорили об этом. А то — как назвали…

Так мне и надо, думаю я, напросился. Берет со стола папку, другую… Раскрывает. — Ваша рукопись?

— Дайте посмотреть.

Знакомая папочка… Что ж ты спрашиваешь, думаю, на первом листе сверху моя фамилия… Вон что, надо, чтоб я подтвердил… И тут чувствую, мне становится жарко — эпиграф: «…огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного. Но как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явление славы Его возрадуетесь и восторжествуете (I Петр. 4.12—13) »… «Радуйтесь, да и…»

— Вы чему улыбаетесь?

Я думал, плачу. «Огненного искушения, для испытания вам…»

— Ваша рукопись?

— Я не отвечаю на вопросы, разве вам не сказал прокурор?

— Какой прокурор?

— В деле должно быть мое заявление. Первое. Последнее. Еще в КПЗ. Отказ от показаний.

— Прошло два с половиной месяца, думаю, у вас что-то изменилось?

— Я думал, у вас что-то изменилось.

Дает другую папку.

— Это ваша рукопись?

— Я и смотреть не стану.

— Ваше дело.

Пишет долго, старательно. На столе сигареты — «Ява»! А у нас кончились, только табак, ребята говорили, следаку дают деньги на зэка, на сигареты. Байка, конечно. Нет, не буду просить.

— Я хочу написать заявление, — говорю.

— О чем?

Раскрываю тетрадь, беру ручку…

— Как ваша фамилия? — спрашиваю.

— О чем заявление?

Не отвечаю, я и глядеть на нее не могу… «Следователю прокуратуры…» Прошу Библию, прошу свидание со священником, ссылаюсь на закон… Кладу ей на стол.

— Я не возьму, — говорит.

— У вас права нет не брать.

Позеленела, шипит:

— Вы у меня вспомните права!.. Ваша сестра уже посылала такие заявления. Ей отказали.

— То сестра, а то я.

Бросает мне на столик исписанную бумагу:

— Подпишите.

— Я ничего не подписываю. И читать не стану.

— И это ваше дело.

Кнопка, видать, под столом, нажимает.

— Вы на спецу?

— На спецу.

— Сколько человек в камере?

— Семеро,— говорю я, и какаято тоска сжимает сердце: да что она не узнает, что ли!

— Хорошо устроился, — она усмехается мне в лицо.

— Хорошо,— говорю я.

За спиной открывается дверь: другая провожатая, постарше, лицо мрачное, серое. Рыбьи глаза что-то подписывает — пропуск! Встаю.

— Всего доброго,— говорю я.

— До свидания…

С этой болтать мне не хочется. Да и ей до меня нет дела. Не вижу я обратной дороги, переходов, лестниц, и ощущения свободы у меня нет. Пропало. Тоска. А что случилось, думаю я, или ты чего ждал?.. Украл, замочил, изнасиловал… И к злодеям причтен… Он же сказал, письмо из дома, вспоминаю я Борю, вот я его и получил… Благодарю Тебя, Господи!

 

Я не успел войти в камеру, а уже понял: что-то произошло… Нет, не сразу долетело, в первый момент я был счастлив — дома! После постнолживого лица с рыбьими глазами, мерзких коридоров и переходов, провонявшего чужой бедой «шкафа», вертлявой распущенности одной провожатой и злобномрачного молчания второй — вот он мой дом! Обжито, прожито, уродливая, неестественная — но моя теперешняя жизнь…

Зиновий Львович стоит у двери: в телогрейке, в щапке, в сапогах, рядом завязанный мешок, матрас в матрасовке. Боря бледный, напряженный — у стола; остальные по шконкам.

— Что случилось? — спрашиваю.

Зиновий Львович давит на «клопа».

— Давай, давай!..— говорит Боря.

Прохожу к своей шконке… Открывается дверь. Корпусной.

— Что тут у вас?