Тюрьма

Дрожат руки, ноги, внутри все дрожит, болят пальцы, ноги в огне, он снимает ботинки, взялся руками за ступни… Что же это такое, как могли такое позволить почему…

Его мешок рядом, но он и курить не может, сунул было по привычке достать табак и отдернул руку, нельзя курить в боксе, вытащат, поведут обратно… Что хотите, что угодно, только не туда!.. За что, почему мной так…

Дверь открывается.

— Выходи!

Старшина. Коренастый, рыжий, глаза странные…

— Оставь барахло.

— У меня тут…

— Сказано — без вещей!

Куда ж это, если без вещей… Значит, не назад, не в камеру… Коридоры, лестницы, переходы, туннели… В больничку?!

Светлый линолеум, чисто, двери… Просто двери в белой масляной краске… Еще одна лестница, деревянная…

Старшина открыл дверь, что-то сказал, кивает…

Он входит. Светло, чисто, за письменным столом майор… Тот самый, из того страшного сна: черный, до синевы выбритые щеки, толстые руки на столе, поросли черным волосом…

— Садитесь… Тихомиров Георгий Владимирович.. Статья сто семьдесят третья… Что с вами случилось?

— Я… Я прошу вас… Я не могу находиться в той.

— Почему не можете?

— У меня… болит сердце, душно…

— Вы были на больнице?

— Был.

— Сколько там пробыли?

— Два… месяца.

— Как два месяца?.. — смотрит бумаги на столе. Два с половиной, почти три!.. — Вы в тюрьме или в санатории?

— У меня…

— Если не ошибаюсь, мы с вами уже видались?

— Неет… Я вас никогда не… видел.

— Не видел и… Не слышал?

— Я вас никогда не видел, никогда не слышал.

— Хорошо. Что произошло сегодня в камере?

— Не знаю… Я проснулся от того, что… горели ноги…

— Горели?

— Не горели, но… Я очень прошу вас, гражданин майор, не отправляйте обратно, я… У меня не хватит …

— Вот что, Тихомиров, в тюрьме камеру не выбирают‚ вы пробыли два с половиной месяца на больнице, я еще проверю — почему вас держали так долго? Вид у вас здоровый, давление нормальное… Проверим. Вы были в четыреста восьмой?

— В четыреста восьмой. Я прошу вас, гражданин майор, куда угодно, но только не…

— Я вам сказал, Тихомиров, вы будете в той камере, в которую вас поместят. Вы были вместе с Бедаревым?

— С Бе… Нет, там не было такого.

— Вы его не знаете, не слышали о нем?

— Нет, гражданин майор, не знаю.

— Хорошо. Что случилось сегодня в камере?

— Я лежал наверху, пытался заснуть, мне было душно, тяжело, потом заснул, а… проснулся от того, что… Засунули в пальцы бумагу и… подожгли…

— Кто?.. Кто это сделал?

— Я не видел, гражданин майор… Я никого там не знаю.

— Кого избили в камере? Кто избил?

— Я никого не знаю, ни одной фамилии.

— А если я вам покажу, узнаете?

— Боюсь, что нет, я.. там так много народу…

— Вам предъявлено обвинение в тяжелом государственном преступлении. Или вы считаете, что с вами будут нянчиться?

— Я понимаю, гражданин майор.

— Что вы понимаете?.. Тут вам комфорту недостаточно, там люди не нравятся… Прикажете оборудовать специальную камеру и подобрать людей?

— Я понимаю, гражданин майор, я прошу вас, я обещаю…

— Ладно, Тихомиров, мне с тобой надоело разговаривать. Пойдешь на спец, в… двести шестидесятую. Не знаешь Бедарева?

— Не знаю.

— Узнаешь. Буду вызывать раз в неделю. Все его разговоры запомнишь, когда уходит на вызов, когда возвращается — записывай. Понял?.. Смотри у меня, если что не так — будет тебе камера, вспомнишь откуда ушел. Понятно?

— Да, гражданин майор.

— Значит, ты меня в первый раз видишь?

— В первый, гражданин майор.

— Хорошо было на больничке?

— Хорошо, гражданин майор.

— И на спецу будет не хуже.

— Спасибо, гражданин майор…

 

6

 

— Серый, а, Серый — не спишь?

Поворачиваюсь. Круглолицый, тот что лежит рядом с Гариком, все называют его Наумычем, только по отчеству: лет под сорок, зам директора фабрики вторсырья, статья хозяйственная, взятка, еще не понял за что такая честь, почему не в нащей семье, а на воровском месте; не похож на еврея: светлый, курносый, круглолицый. Был разговор о его национальности, смеются: «Не поверил, что еврей? Во какие бывают!..» — Это Костя, вроде, похвастался. Сейчас Наумыч перегнулся через грузина, тот спит на спине, накрыл лицо полотенцем; дело к двенадцати, отошла поверка, подогрев, а мало кто спит, да и не собираются: за дубком играют, шумят, Наверху совсем трудно понять что про исходит, возле сортира толкотня…

— У меня к тебе деликатное дело, — говорит Наумыч,— Гарик попросил узнать…

Гарика я, всё-таки, подкараулил, часа через полтора, гляжу, возвращается с вызова, идет быстро, видно всегда так ходит, напористо, лицо напряженное, а как поровнялся с моей шконкой — отвернулся. Что тут поймешь?

— …У него суд в понедельник, — говорит Наумыч.

— Я знаю.

— Спроси, говорит, у Серого, он писатель.. Не напишешь ему последнее слово?

Вот оно, думаю, как…

— Не знаю ни его, ни его дела… Как написать?

— Расскажет, объебон почитаешь.

— Если бы хотя неделю с ним пожить, поговорить, понять… Тут дело нешуточное, надо врубиться в человека…

— У нас тут один… Верещагин… — Наумыч кивает на верхнюю шконку, а я уже давно обратил внимание: сидит с краю, глядит на камеру.— Я говорит, художник, член МОСХа, а попросили нарисовать голую бабу для календаря — не может. Видишь как…

Вон какие заходы, думаю…