Тюрьмы и наказания: Инквизиция, тюрьмы, телесные наказания, казни

Гюнтер Вайзенборн (1902–1968) — немецкий писатель-антифашист, создатель мемуарного романа «МЕМОРИАЛ».

Во время второй мировой войны он был участником Сопротивления, а с конца 1937 г. — членом подпольной антифашистской организации «Красная капелла», в рядах которой находился более трех лет. При разгроме «Красной капеллы» гестаповцами Гюнтер Вайзенборн был арестован. Его судили и приговорили к смертной казни, замененной заключением в тюрьме Лукау, где он находился до конца войны.

«Мемориал» — книга повседневных записей, книга-дневник о пережитом в фашистской тюрьме. Предлагаем вниманию читателей несколько страниц из этой книги, выпущенной издательством «Прогресс» в 1973 г.

…В тюрьму переправляли следующим образом.

Нас выгрузили из вагона, двадцать человек заключенных. Построили и, окружив отрядом полицейских, повели. Мы шагаем через город, связанные друг с другом цепями…

Но вот тяжелые чугунные ворота каторжной тюрьмы с грохотом захлопнулись за нами, и мы стали так называемым «новым поступлением». Для начала нас ведут в подвал, где в длинном холодном коридоре вдоль стены лежат двадцать узелков. Приказ: раздеться и сдать старые вещи надзирателю. Потом каждого подводят к табуретке, где в мгновение ока он оказывается остриженным наголо. Затем ты получаешь узелок и одеваешься во все тюремное — в огромные, на несколько номеров больше, чем тебе нужно, штаны и подштанники с тысячью заплат и в серую влажную рубаху, пахнущую больницей. Еще тебе выдают башмаки на деревянной подошве и круглую черную бескозырку, которая, конечно, оказывается мала. Одним словом, вид у тебя явно смехотворный, и делается это преднамеренно. Так вот и начинается твоя тюремная карьера — стуча деревянными подошвами по лестнице, весь в заплатах, с желтыми выцветшими полосами на брюках и рукавах, к тому же наголо остриженный, неловкий новичок. Уже слышно, как хлопают первые оплеухи — у кого-то соскочил башмак. Штаны волочатся за тобой по полу, и ничего-то и никого-то ты здесь не знаешь. Успеется. Все и вся узнаешь!..

Во время прогулок шагом в ногу по тюремному двору — я и сейчас еще слышу, как орут: «Дистанция три метра!» — инвалиды ходили медленней и по малому кругу. В стороне от остальных, примерно двухсот заключенных, стучавших своими деревянными подошвами, ходили трое слепых. На них была черная в желтую полосу тюремная одежда, и они шли, держа друг друга под руки. Высоко подняв белые лица, как это делают все лишенные зрения, они глядели в пустоту. Слева и справа от них ковыляли на костылях двое одноногих. Слышно было, как они время от времени переговаривались, до нас долетали отдельные слова. Кто-то из них уже отсидел восемь' лет, да и остальным предстоял немалый срок. А может быть, это совсем неплохо, что они не видели, — в те годы ничего хорошего нельзя было увидеть. А уж здесь и подавно…

Это было в воскресенье после полудня. Надзиратель, сидевший с утра до вечера в нашей камере и ни на минуту не спускавший с нас глаз, вдруг страшно разозлился, потому что один из заключенных положил свою книгу в шкафчик обрезом налево, а не направо, как полагалось по инструкции. Заключенный этот был голландец, пекарь по профессии, ему и родная-то речь давалась с трудом. Примерно около двух часов дня надзиратель, дюжий и раздражительный детина, вдруг приказал нам всем встать и тут же принялся размахивать резиновой дубинкой. Клокоча от бешенства, он гонял маленького визжавшего пекаря по всей камере, словно охотясь за летучей мышью. Мы все стояли по стойке «смирно». И было нас сорок мужчин, и мы без труда могли бы разорвать этого надзирателя на куски. Разумеется, нас за это убили бы. Гнев кипел в нас, мы дошли уже до белого каления, но мы стояли «смирно». Около половины пятого надзирателя сменили. И все это время он избивал голландца. Однако домой он ушел в отлично выутюженном воскресном мундире, должно быть, выпил пива, играл в карты и, наверно, ворчал по поводу «неприятностей на службе»…

Утро в тюрьме чудовищно. Серый сумрак в зарешеченном окне. Со всех сторон храп. Ты лежишь на соломенном тюфяке под двумя стершимися, старыми-престарыми одеялами, между которыми положил свою тюремную одежду. Так она просохнет и в то же время будет греть тебя. Но все равно холодно. Клопы, насосавшись, оставили тебя в покое. Вот гремят ключи, открывается дверь и раздается крик: «Подъем!» И сразу же начинается суета усталых, грязных, опустившихся людей. Они кое-как умываются, причесываются, натягивают на себя непросохшую одежду. Команда следует за командой, одна резче и противнее другой.

— С парашами,, выходи!

— Водоносы… выходи!

— В сортир… выходи!

— Дежурные… выходи!

В длинных, пустых и голых коридорах, будто в кругах Дантова ада, то и дело слышатся глухие удары. Все суетятся, бегают. Тускло светит одинокая лампочка. Вдруг крик:

— Внимание! Камера IV — сорок два человека. Все на месте.

Входит старший надзиратель корпуса. Все застыли, не сводят с него глаз.

Он осматривает заправку коек, срывает одеяла, где она не понравилась, и если выдается хороший день, то никого не бьет.