Тюрьмы и наказания: Инквизиция, тюрьмы, телесные наказания, казни

Самым сильным среди нас был Антон, по профессии мясник. От зари до зари мы работали в поле, убирая рожь. Каждый должен был пройти от тридцати до пятидесяти метров, увязывая снопы, потом косилка снова прострекочет мимо и швырнет к нашим ногам новые валки. Трудились мы, как дьяволы, от шести утра до десяти вечера, пекло невыносимо, и мы уже ничего не соображали и ничего не чувствовали, кроме отчаянного голода, боли в руках и бесконечного одиночества. В один из таких дней Антон, вязавший рядом со мной, вдруг упал. Я сам задыхался от усталости, пот ел глаза. Увидев, как Антон упал, я бросился к нему и поставил несколько снопов так, чтобы тень от них падала на него. Часовой с угрозой приблизился ко мне, и я отскочил на свою полосу. Тогда часовой пнул Антона ногой, опрокинул поставленные мной снопы и приказал соседям Антона слева и справа увязывать его валки. В раскаленной преисподней желтого ржавого поля это было выше человеческих сил. А часовой все кричал:

— Скорей, еще скорей, еще!..

С того дня я понял, что такое отчаяние. Антона вновь отправили в тюрьму. Он не выдержал…

Когда мы рыхлили свеклу, мы шли группами по десять человек, близко друг к другу, каждый обрабатывал три ряда. Надзиратель шагал вслед за нами. И сразу же начиналась ожесточенная борьба за существование. Большинство заключенных были уголовниками: мелкие воры, насильники, грабители, спекулянты. Они старались выслужиться, заработать дополнительную порцию баланды, и ряд наш распадался: кто-то уходил далеко вперед, метра на три от него отставали двое, метров на семь — еще несколько. Слабые отставали больше всех. А надзиратель их на этом и словил.

На некоторое время мне удалось установить следующий порядок: впереди шел всегда один человек, который и определял темп, и каждый день он сменялся, а все остальные шли на одинаковом расстоянии от него.

Так и самый вредный часовой не мог обнаружить слабейшего, и мы сами определяли темп работы, кстати не чересчур быстрый. Но затем кто-то выдал старшему надзирателю наши уловки и меня, зачинщика всего этого.

Меня лишили питания и в одно из воскресений заставили весь день чистить ботинки. Несколько пар сапог часовой нарочно бросил в ведро с водой, чтобы я их не смог начистить до блеска. А раз я не начистил их до блеска, то в наказание меня заставили три недели подряд чистить нужник. Так и рухнули наши планы совместного отпора из-за глупости нескольких заключенных…

Когда мы вечером, усталые и отупевшие, останавливаемся у ворот, нас еще долго обыскивают. Бывает, что приходится раздеваться догола. При этом мы пользуемся случаем переброситься словом со старостой из заключенных, дежурящих у ворот. Как-то у ограды мы увидели два длинных, грубо сколоченных ящика. Спросили, что это.

— Гробы, — шепотом ответил он, делая вид, что поглощен чисткой дверной ручки.

Вот оно что! Один из нас, стоя по стойке «смирно» и глядя в другую сторону, спросил:

— А сколько гробов требуется для нас в день?

— В среднем два, — ответил староста, пронося мимо ведро с золой.

Раздалась команда, и мы тронулись. Позже в камере мы стали подсчитывать: в год, значит, нас умирает семьсот человек, а всего здесь около тысячи заключенных. Получается, что через полтора года мы вымрем все до последнего, если, конечно, не будет новых поступлений. А заключенные, правда, каждый день прибывают.

Обычно из нашей среды назначали двух помощников в лазарет. Но это не должны были быть врачи, которых среди нас все же имелось несколько и которые клеили пакеты и плели корзины. Сила — вот что требовалось для работы в лазарете. Основная обязанность была таскать мертвецов. В мое время одним из таких помощников при лазарете был мясник, а другим — трактирщик. Начальником их был фельдфебель санитарной службы, для которого все мы делились на три категории: здоровый, мертвый и симулянт. Тяжело больных он избивал. Все мы ненавидели и презирали его. Ходили слухи, что при тюрьме был и врач. Даже имя его называли — доктор Мюллер. Но мы его звали доктором Невидимкой. Кое-кто даже утверждал, что ходил к нему на прием, но это были явные зазнайки. У нас умирали без врачебной помощи. И очень успешно…

Когда я был дровосеком — а я был им в течение целой зимы, — надзиратель однажды привел черную дворнягу.

— Хозяин говорит, надоела она ему. Можете сварить, — сказал он, отвязывая ее от велосипеда. — Молли зовут.

Нас было двенадцать заключенных, одетых в лохмотья. Мерзли мы ужасно и голодали. Обед нам привозили в лес — двадцатилитровый бак с водянистой похлебкой.

Проглотив ее наскоро, мы грелись немного у костра. Работали мы топорами и поперечной пилой, стоя по колено в мокром снегу. Все мы были жадные, опустившиеся и оборванные. Мясник подозвал собаку. Виляя хвостом, она подбежала к нему.

Я со своим партнером резал двадцатитрехметровую сосну — падая, они сначала свистят, потом шуршат и с грохотом, сотрясая землю, умирают, — когда вдруг услыхал визг собаки.