Тюрьмы и наказания: Инквизиция, тюрьмы, телесные наказания, казни

За те несколько месяцев, что я провел в КПЗ, мне никто не писал, никто меня не навещал — так что можно сказать, что никто не хотел знать о моем существовании. Могло показаться, что всем совершенно все равно, жив я или нет, существую ли я вообще на белом свете. Я сидел в тюрьме, там у меня были имя и номер — все. Когда судья вынес мне приговор: пожизненное заключение — мне было наплевать. Я скажу вам: это как будто не обо мне шла речь. Я ждал пожизненного заключения и был уверен, что его получу. Но я никогда об этом не думал, как о каком-то определенном количестве лет. Да и зачем? Для меня жизнь — это жизнь. И точка. Если мне суждено умереть, скажем, в сорок лет — значит, это и есть мой срок. Если я умру в сорок пять лет — значит, мой срок кончится, когда мне исполнится сорок пять лет. А иначе я и думать не мог.

Не знаю, как бы это поточнее объяснить. Это было похоже на то, как если бы меня переселили в другую страну и сказали, что больше я оттуда не уеду, что мне там предстоит жить всю жизнь. И эта другая страна, куда я уехал, была тюрьма, и мне предстояло быть гражданином тюрьмы, мне надо было выучить языки обычаи тюрьмы, вжиться в образ тюремной жизни и никогда не знать ничего другого. Я не горевал и не жалел об утрате прошлой жизни, я все принял как есть…

— Тогда я этого не знал, но позднее понял, что на самом деле это обычное состояние большинства заключенных в начале большого срока. Многие так себя ведут в течение первых пяти-шести лет. Я где-то читал, что это называется «периодом адаптации». Это время, которое проходит, прежде чем заключенный начинает осознавать, что это только начало срока, и вот с этого момента его мышление начинает меняться. Говорят, это как-то связано с природой человеческой психики. Начиная с какого-то момента, в мозгу у заключенного происходит какой-то сдвиг, его постоянно гложет надежда, ну, что-то вроде того.

Со мной все точно так и было. В первые четыре или, может, пять лет я жил словно в раковине. Я никогда не пытался с кем-то заговорить — ни из начальства, ни из заключенных. Долгосрочники так себя и ведут, как правило. У кого два или три года — те держатся так, словно заглянули в тюрьму на денек-другой. А я просто существовал: спал, просыпался, ел, выполнял поручения, мел двор, мыл посуду, стирал, чинил, подстригал траву на тюремном дворе — потом ужинать и спать. Были там еще часы «общения», как их называли — пара часиков после вечернего чая, когда ты можешь выйти из камеры, посмотреть телик или качаться на тренажере в спортзале — все, что захочешь. А я только телевизор смотрел, в течение трех или четырех лет я ни с кем даже словом не перекинулся, ну, во всяком случае, ни о чем существенном не говорил.

Должен сказать, что это была только половина моего существования. Была, конечно, и другая моя половина — совсем другой человек, не похожий на того парня, который спрятался в своей ракушке. Тот другой был великий спорщик и забияка, который вечно устраивал скандалы, орал, распускал кулаки и с заключенными, и с тюремными властями. Я, конечно, не дрался в буквальном смысле — я неважный драчун, но как только начинался какой-нибудь шум, спор или кто начинал буянить — не важно по какому поводу, — я был тут как тут. Меня лишали поощрений, штрафовали, грозили, что откажут в праве на помилование, сажали в карцер, ну, в общем делали со мной все, что только можно. А мне на все было начхать, я все равно находил повод, чтобы поскандалить. Самое простое объяснение моему поведению — сказать, что я таким образом самоутверждался — как скандалист. Если повода не было, я все равно его находил, чтобы все знали: я — скандалист.

И в то же самое время я продолжал держаться особняком, наблюдал за тюремной жизнью как бы со стороны и считал, что все это ко мне не имеет ни малейшего отношения. Я думаю, поэтому я так долго и сумел продержаться: я же считал, что они наказывают вовсе не меня, а другого человека. И так продолжалось четыре года. Бог его знает, сколько бы это тянулось, если бы кое-что не случилось. Меня переводили из одной тюрьмы в другую, я побывал во всех — в Гартри, в Бристоле, в Гулле, в Престоне, в Бланстоне, в Льюисе и так далее — все не перечислишь. И куда бы я ни попадал, я продолжал со всеми спорить, нарушать режим, дер? — зить начальству — по любому поводу. Время от времени какому-нибудь очередному начальнику тюрьмы взбредало в голову, что он — единственный человек в мире, кто может образумить меня. Многие пытались, да ничего у них не вышло.