Ткань Ишанкара

Гиварш кричал, что Йен старый дурак, упрямый баран, идиот и мазохист, что у него не хватает духа справиться со своими страхами. Йен упорно молчал, не желая объяснять Гиваршу то, чего он никогда не поймет, Морис хватался за голову и падал в кресло или, резко развернувшись, уходил, со всей силы хлопая обеими створками дверей. Когда Йену все это надоело, он перестал появляться в Цитадели и наглухо закрыл Башню для любых посетителей: хоть там он имел право оставаться один.

Курил он медленно, зная, что торопиться ему теперь незачем и некуда. Все уже вроде бы улеглось в его душе, и он был в состоянии рассуждать трезво, но одно ощущение – безысходности, бессмысленности своего существования и полного бессилия – все равно опутывало его колючей проволокой, стоило ему только вспомнить первый миг, который растянулся для него в вечность. Он как бы смотрел на большой, во всю стену, экран и посреди него видел словно сошедшего со страниц «Тысячи и одной ночи» Мустафу, в восточных одеяниях, с ятаганом на поясе и телом его Ученицы на руках, и бледного, готового разреветься Макса, прислонившегося к косяку и придерживающего ручку двери правой рукой, чтобы кто-нибудь не дай бог не вошел.

Сначала Йен увидел большую, присыпанную белым песком, каплю крови на носке замшевого сапога Мустафы, а потом, подняв взгляд выше, понял, что его руки и все его роскошное одеяние вымазаны песком и кровью, и сердце его запнулось секунд на пять, а потом нервно дернулось и с натугой пошло вперед, хотя Йен предпочел бы, чтобы оно не билось. Он подошел к Мустафе, как потом говорил Макс, абсолютно спокойным, размеренным и уверенным шагом, и бережно забрал у него из рук ту, ради которой жил последние пять лет, прижал к себе, понимая, что его объятия с каждой секундой становятся все сильнее, и что ей уже не больно, осторожно опустил ее на диван посреди Максова кабинета и приподнял ей веко. Йен почувствовал, как к голове прилила кровь, и кроме шума в ушах он не слышал больше ничего. Ее радужка не была зеленой. Она была такой, какой ей положено было быть, и это означало лишь одно: его Ученица была по-настоящему мертва. Йен провел рукой по ее щеке, приподнял ее голову, завел другую руку ей за плечи, обнял и закрыл глаза. Он и не думал, что способен будет испытать такую боль еще раз.

Сигарета кончилась. Йен затушил бычок и уставился в окно. Дома он этот месяц почти не жил и, когда не оставался на ночь в больнице, даже спал в Башне. Магда молчала, не настаивая и не задавая лишних вопросов, но Йен знал, что она тайком рассматривает семейные фотографии и плачет. Он садился с ней рядом на диван, обнимал за плечи, она прятала голову у него на груди, и он невесомо целовал ее в макушку. Йен всегда знал, что история развивается по спирали, но надеялся, что его личную историю это минует, и, как оказалось, зря.

Гиварш, который за свою долгую жизнь видел вещи и пострашнее, на какое-то время впал в ступор, и Йен уже думал плеснуть ему в лицо холодной воды, чтобы тот начал делать хоть что-то, но Морис очнулся сам, и Йен подумал, что в его памяти промелькнули сцены из его собственного прошлого, которое хоть и кардинально отличалось от судьбы Йена, все же имело с ней некоторые точки пересечения. Гиварш осторожно дотронулся до ее лица, все еще не веря, что это происходит с ними, и безумными глазами посмотрел на Йена. Слова были лишними.

Они не отходили от нее трое суток. Йен запретил накрывать ее белой простыней и упорно игнорировал белый цвет, Морис не перечил, хотя Йену казалось, что он потерял надежду. Ужасные синяки, ссадины, порезы и переломы они убрали за считанные минуты, но вот со спиной ничего не получалось: раны не затягивались, и ее спина казалась прошитым алыми лоскутами полотном. Они перепробовали все, что знали, и что удалось разыскать в книгах, но ничего не менялось. Йен внутренне сходил с ума, понимая, что тело должно быть способно принять душу, а с такими повреждениями она навряд ли сумеет вернуться. Гиварш погрузил ее в стазис, чтобы следы разложения не тронули ее тело, и теперь им казалось, что она спит.

Йен знал, что это не так. Она была за Гранью, но почему-то все еще не перешла Границу, не ступила на Мост, будто Господь Бог не позволял ей забыть тот страшный день, и болезненные воспоминания мешали ей выбрать верное направление. Йен всегда видел ее издалека и никак не мог к ней приблизиться. По всем канонам она уже должна была уйти, но что-то неведомое ему связывало ее с этим миром, и Йен больше всего боялся, что теперь она будет так же несвободна, как и Сэл.

Но и это было не самое страшное.