Тьма

– Нет, папа, пожалуйста, – сказала Одри. Ее глаза расширились. Казалось, она уже не осознает, что я здесь, будто она тут одна, в своей комнате, дрожащая и скрючившаяся. Я тоже испугалась, но подумала, почему бы не пошутить над дядей Ребхорном, если он над нами шутит, если уж такой он человек? Ведь он нам вреда не причинит? Самое большее, что делали мне взрослые в мои одиннадцать лет, так это когда дедушка меня защекотал так, что я вопила сквозь смех и брыкалась, но это было не один год назад, я была еще совсем ребенком. Хоть я и не любила, когда меня щекочут, не было ни больно, ни страшно – так ведь? Я попыталась шутить с моим дядей через дверь, сказав со смехом:

– Нет-нет-нет, держитесь подальше, дядя Ребхорн! Нам не нужна ваша помощь, не нужна совсем!

Мгновение было тихо, потом дядя Ребхорн довольно усмехнулся, а затем послышался громкий голос тети Элинор. Мы услышали резкий шлепок и крик, – женский крик, который мгновенно оборвался. Напор на дверь ослаб, и Одри толкнула меня.

– Пошевеливайся! – зашептала она. – Ты, дурочка тормозная, пошевеливайся!

Быстро и в безопасности мы переоделись в купальные костюмы. На удивление, они у меня с Одри оказались похожи, мы были в них будто двойняшки, в розовых купальниках с эластичным верхом, плотно обтягивающим наши плоские груди. На моем были вышиты изумрудно-зеленые морские коньки, а у Одри внизу были небольшие оборки, как юбочка.

Поглядев на мое лицо, на котором, должно быть, была обида, Одри обняла меня тонкими холодными руками. Я думала, она скажет, как я ей нравлюсь, что я ее любимая сестра, что она рада меня видеть… но она не сказала ничего.

За дверью дядя Ребхорн кричал и хлопал в ладоши.

– Давайте шевелите своими чудными маленькими попками! Хоп-хоп! Время не ждет! Накажу строго, если солнце упустим!

Одри и я вылезли наружу в купальных костюмах, и тетя Элинор схватила нас за руки, раздраженно цокая и спешно таща вперед. Нам пришлось протиснуться в небольшую дверь – скорее, дыру в стене, и мы оказались снаружи, на газоне позади дома дяди Ребхорна. Роскошная зеленая трава при ближайшем рассмотрении оказалась синтетической, такую полосами кладут на мостовую. Склон круто спускался к причалу, будто рука великана подняла его позади нас, и пришлось быстро спускаться. Дядя Ребхорн и Даррен бежали впереди, в одинаковых плавках – золотистых с синей каймой. Тетя Элинор переоделась в закрытый белый шелковый купальник, обнажавший ее костлявые плечи и верх впалой груди. Увидев ее такой, я была шокирована. Окликнув дядю Ребхорна, она сказала, что плохо себя чувствует, что от солнца у нее началась мигрень и прогулка по озеру сделает ей только хуже. Спросила разрешения остаться дома.

– Ты идешь с нами, будь ты проклята! – крикнул дядя Ребхорн через плечо. – Зачем мы купили эту гребаную парусную лодку, если не кататься на ней?

Тетя Элинор вздрогнула и прошептала: «Да, дорогой».

Дядя Ребхорн подмигнул Одри и мне.

– Гм! Так-то лучше, «да, дорогой». Сучье вымя.

К тому времени, когда мы забрались на палубу парусной лодки, подул прохладный ветер, и солнце исчезло, будто утянулось в слив. Это было больше похоже на ноябрь, чем на июль, затянутое плотными облаками небо – серое, будто застывший бетон.

– …купил эту гребаную парусную лодку, чтобы кататься, бога ради – ради семьи, всей семьи, – внезапно сказал дядя Ребхорн.

Парусная лодка ринулась в пенные волны, будто живое существо, когда дядя Ребхорн отдал швартовы и повел ее вперед.

– Первый помощник! Смотри в оба! Где ты, парень, черт тебя дери? Пошевеливайся! – выкрикивал дядя Ребхорн команду за командой бедному Даррену, который спешно повиновался, дергая за канаты в своих пальцах и пытаясь переложить тяжелый и отсыревший главный парус. Казалось, ветер дует со всех сторон сразу, паруса беспомощно полоскали и хлопали. Даррен старался изо всех сил, но он был неуклюжий, с плохой координацией и очень боялся отца. Пухлое лицо Даррена стало пепельным, глаза метались, как у безумного, его золотые плавки, сделанные из блестящей ткани (искусственный шелк?), так сильно обтягивали тело, что над ними нависал поясок жира, смешно колыхнувшийся, когда он, отчаянно стараясь выполнить команды дяди Ребхорна, упал на одно колено, встал, поскользнулся и упал снова, на этот раз прямо животом на скользкую палубу. Дядя Ребхорн, одетый только в плавки и матроску с козырьком, натянутую на его большую голову, безжалостно орал.

– Сын, вставай. Приводи к ветру этот гребаный парус, иначе это мятеж!

Лодка уже отошла метров на десять от причала, рыская в воде, и уже вовсе не походила на синюю воду с картины, которую я видела с берега. Она стала темной, металлически-серой, маслянистой и выглядела холодной. Завывал ветер. Каюты на парусной лодке не было, все находились снаружи, а единственное сиденье занял дядя Ребхорн. Я перепугалась, что лодка утонет или меня снесет в воду ветром и я сама утону в этих бешеных пенных волнах, перекатывающихся через палубу. Я никогда не бывала на таких лодках, только на небольших прогулочных, с веслами, вместе с родителями на пруду в Хэмтрэмк-Парке.