Тьма

– Разве это не веселье? Разве нет! Ходьба под парусом – самое потрясающее… – крикнула мне тетя Элинор с широкой натянутой улыбкой, но дядя Ребхорн, видя мое побелевшее сморщенное лицо, перебил ее.

– Сегодня никто не утонет, в особенности ты. Соплячка неблагодарная!

Тетя Элинор ткнула меня локтем и улыбнулась, прижимая палец к губам. Конечно, дядя Ребхорн всего лишь шутил.

Пару минут казалось, что паруса поймали ветер и лодка идет правильно, не вихляя. Даррен изо всех сил держал канат, чтобы главный парус сохранял нужное положение. И тут мимо нас пронеслась ослепительно белая яхта, втрое больше лодки дяди Ребхорна, будто призрак среди летящей пены. Попав в кильватер, лодка дяди Ребхорна задрожала и рыскнула. Раздался резкий раздраженный гудок. Поздно. Нос парусной лодки ушел под воду, ледяные волны прокатились по палубе, лодка бешено закачалась. Я уже не видела Одри и тетю Элинор, вцепившись обеими руками в потрепанную веревку, чтобы меня не смыло за борт. Как я ныла от страха и боли!

«Это тебе в наказание, теперь ты знаешь, что ты плохая».

Дядя Ребхорн сидел на носу лодки, выкрикивая Даррену команды, который не успевал их выполнить, и главный парус внезапно развернуло. Пролетев у меня над головой, он сшиб Даррена в воду.

– Сын! Сын! – завопил дядя Ребхорн. Попытался выловить из пенных волн моего двоюродного брата длинным деревянным шестом с крюком. Даррен тонул, будто тюк мокрого белья. Погрузился, потом вынырнул, когда волна поддала его снизу, потом снова погрузился, болтая руками и ногами и оказавшись прямо под рыскающей лодкой. Я в ужасе глядела на это, вцепившись в веревку. Одри и тетя Элинор были где-то сзади меня, крича «Помогите! Помогите!». Дядя Ребхорн не обращал на них внимания, ругаясь, и быстро перебежал на другой борт. Начал шарить шестом в воде, пока что-то не поймал. На, его лице проступили жилы, будто разозленные черви, и он вытащил Даррена из воды на качающуюся палубу. Крюк зацепил моего двоюродного брата за подмышку, и по его боку струилась кровь. Жив ли Даррен? Я глядела и не могла понять. Тетя Элинор истерически вопила. Дядя Ребхорн ловко уложил сына на спину, будто толстую бледную рыбу, вытянул ему ноги и руки, сел поверх бедер и принялся раскачиваться в быстром ритме, нажимая Даррену на грудную клетку. Нажал – отпустил! Нажал – отпустил! Пока изо рта Даррена не пошла пенящаяся вода и рвота. Кашляя и давясь, мальчик начал дышать. По багровому лицу дяди Ребхорна потекли слезы гнева и печали.

– Ты разочаровал меня, сын! Сын, ты разочаровал меня! Меня, твоего папу, давшего тебе жизнь. Ты. Разочаровал. Меня.

Внезапный порыв ветра сдул матроску с головы дядя Ребхорна и унес ее, кувыркая, в туманные просторы озера Сент-Клэр.

Мне советовали не пытаться вернуть прошлое, оттуда, где оно ******* закрыто ******* частыми приступами «нарушения зрения» (не слепоты, как настаивал невролог). Но ведь я имею право на собственную память? На свое прошлое? Как можно лишать меня этого права?

«Чего ты боишься, мама? – спрашивают меня мои дети, иногда со смехом. – Чего ты боишься?» Как будто что-то действительно важное, действительно пугающее могло случиться или я могла представить, что со мной случилось.

Я шучу с ними, говоря им: «Может, вас».

Потому что, рожая их, я тоже перенесла ****** осколки ******, которые по большей части забыла ******* поскольку все раны заживают и всякая боль остается в прошлом… не так ли?

Что случилось в то потерянное воскресенье в июле 1969 года в доме дяди Ребхорна на берегу Гросс-Пойнта – настоящая загадка для того человека (меня), который это испытал. Потому что в центре этого – пустота ******* черная прямоугольная пустота, надвигающаяся на меня ****** будто дыры в воздухе. Моя дрожь переходит в безудержный смех… Я помню облегчение, когда мой двоюродный брат не утонул, помню облегчение, когда мы вернулись к причалу, который прогнил и шатался, но не обрушился, устоял, когда дядя Ребхорн закинул канат, чтобы пришвартоваться. Помню, как мы, вернулись, едва дыша, возбужденные, после того как плавали по озеру Сент-Клэр, как тетя Элинор сожалела, что не сделали фотографий на память о моем приезде, как дядя Ребхорн спросил, где «Полароид» и почему, ради всего святого, тетя Элинор этого никогда не помнит. Жизнь и счастье проходят, и никто не оставляет об этом воспоминаний.

Полдню, как мы вошли в дом, как опять лихорадочно переодевались в темной каморке под лестницей (комнате моей двоюродной сестры Одри) из купальных костюмов, насквозь мокрых, в сухую одежду, и на этот раз даже тетя Элинор, не то что Одри, не смогла помешать открыть дверь, помню Одри, кричащую ********* ********* – «Папа, нет! Папа, нет, пожалуйста!» Потом кричала и я, вопила и смеялась, когда грубые мужские пальцы*** скользили по моим ребрам, оставляя синяки***, вьющиеся жесткие волосы на его груди и животе, щекочущие мне лицо***, пока то, что было под нами, что я считала «полом», вдруг не провалилось***, расходясь, как*** вода. Я не плакала, не сопротивлялась – я была хорошей девочкой, понимаете? ********