То, ушедшее лето

Димка долго не отвечал, наконец, как бы размышляя, откликнулся:

— А может, мы не подпустим их, а пропустим? И в спину?

— Что?! — Тужурка остановился с ходу, словно на фонарный столб налетел.

Пришлось и Димке притормозить. На секунду.

— Да идем же, охломон турецкий! — зашипел он, как проколотая шина, и, схватив Тужурку за рукав, потащил его вперед. Тужурка зашагал в прежнем темпе, но, минуту спустя, выдавил из себя категорическое:

— В спину я не могу.

— А в спину и невозможно, — насмешливо сказал Димка. — Мы их просто не разглядим в темноте. На спине у них бляхи не светятся.

— Даже если б светились.

— До чего же ты благородный! Прямо Атос-Портос.

— Ты и сам бы не мог, — твердо сказал Тужурка.

— Не могу, не могу, потяните за ногу, — огрызнулся Димка, потому что последнее слово должно было остаться за ним.

Тут они подошли к воротам, и дискуссия кончилась сама собой…

И вот они стоят, вытащив пистолеты, вжимаясь в холодный камень воротных столбов, один справа от входа, другой слева.

Уже далеко за полночь. Город затих. Трамваи не ходят, и ни одна машина еще не проехала. Над перекрестком висит зашторенный фонарь, от которого падает на мостовую четко очерченный круг желтого света. Фонарь, наверное, покачивается, потому что круг этот медленно плавает по булыжнику. Если долго смотреть на него, голова начинает кружиться. В тишине очень четко слышится равномерное, неумолимое какое-то «гок-гок-гок-гок…» — это идут они. Все ближе, ближе… Вот появились на перекрестке — две одинаковые, тяжелые фигуры в стальных тускло-серых шлемах, с огромными глянцевитыми кобурами на правой стороне живота. А вот прошли перекресток, и контуры их обозначились, будто вырезанные из черной бумаги. На груди все различимее бляхи. Вернее, не сами бляхи, а фосфоресцирующая надпись на них. Подойдут еще ближе, и можно будет прочесть: «Feldgendarmerie». Фельджандармери. Полевая жандармерия.

— Целься, — шепчет Димка и медленно поднимает пистолет.

… Гок-гок-гок-гок…

Не так-то просто целиться в темноте, когда вытянув руку, не видишь собственного пистолета. Да и рано еще целиться. Рука начнет дрожать от напряжения. Впрочем, руку и не надо вытягивать так напряженно, надо немного согнуть ее в локте, да и ноги немного расставить для упора, и вообще…

Рядом с Тужуркой оглушающе грохает выстрел. Второй, третий. И уже ни о чем не думая, он тоже нажимает на спуск. Дергается рука, значит, дергается и ствол. От грохота звенит в ушах. Он нажимает еще и еще.

Один жандарм падает почти сразу. Наверное, ничком, потому что проклятые буквы уже не светятся. Второй метнулся к стене.

— Беги! — почти истошно кричит Димка.

Проходят какие-то доли секунды, и смысл этого слова доходит до сознания. Усилием воли Тужурка отбрасывает себя от ворот и, нелепо размахивая руками, с пистолетом, зажатым в потной ладони, бежит, забирая вправо, туда, где тускло светится синяя лампочка над сводчатой галереей, выводящей на Мариинскую.

Димка тоже бежит. Сначала рядом, потом все больше отдаляясь. И кто-то бежит еще. Может, почудилось? Нет, точно — бежит еще кто-то третий. Где-то позади.

Когда Тужурка добегает до синей лампочки, раздается выстрел… Словно подножку подставили — так он падает, с размаху, лицом вперед, какое-то мгновение еще сохраняя сознание, но не успев за это мгновение осознать, что его убили…

Услышав выстрел, Димка остановился не сразу. Если стреляли в него, то вообще не следовало останавливаться. Хотя — если бы в него, так пуля должна была просвистеть или чиркнуть по камням… И Димка остановился.

Он уже почти добежал до Мельничной, синюю лампочку над входом в галерею отсюда не было видно, и пришлось пройти обратно метров тридцать.

Жандарм носком сапога пинал кого-то лежащего на земле. Потом наклонился. Наверное, переворачивал его лицом кверху.

Димка подходил все ближе. Бесшумно. На цыпочках. Вот только Димка ли это был? Ведь он же ничего не чувствовал, даже тела собственного не ощущал. На один только миг его что-то кольнуло. Страшно кольнуло, так, что он весь похолодел, но тут же и перестал ощущать себя, потерял свое «я», стал механизмом. Шума подъехавшей машины он не услышал, не услышал топота бегущих солдат, он видел только, как медленно разгибается жандарм и, когда тот выпрямился в полный рост, Димка стал стрелять.

Жандарм качнулся, сделал шаг назад, вытянул руки, словно пытаясь ухватиться за что-то невидимое, потом опять подался вперед и, наконец, рухнул поперек Тужурки.

Когда отец распахнул створки ворот и в гаражный бокс ударило солнце, Димка только сощурился, но даже голову не поднял. Сидел, упершись кулаками в скулы, низко опустив плечи, и ноги — носками внутрь — казались вывернутыми.

Сначала отец говорил очень громко, и, наверное, поэтому Димка не различал слов. Потом заговорил приглушеннее, и показалось, что так, пожалуй, можно будет что-то и различить. Но все равно не получилось. И только, когда отец сел рядом и то ли погладил, то ли просто провел рукой по Димкиной спине, слух возвратился, но теперь отец уже ничего не говорил.