То, ушедшее лето

Впрочем, мама всегда говорила так: ты женился, мон ами, на бретонке!.. Мама всегда твердила, что она бретонка. «Посмотри на мои руки, — говорила она отцу. — Разве у француженок бывают такие руки?» Шлепнув себя по заду, она говорила: «Разве это зад бездельниц?»

Странно, что Арманда не помнила таких разговоров, а Жанна помнила.

Потом, читая о Бретани и Вандее, об их романтической контрреволюции, Жанна спрашивала себя: уж не гордилась ли мать своей принадлежностью к чему-то по-настоящему грандиозному, хотя и противному ее убеждениям?

И еще был женский вопрос, мамин любимый конек, унаследованный Жанной и доведенный ею до крайности, до какой-то даже экзальтации.

Мама старалась относиться к этому вопросу объективно, с точки зрения правовой, социальной, экономической, этнографической и т. д. Но увлекалась и, в конце концов, переходила в плоскость субъективную и в область личных качеств отдельных лиц — начиная с Сафо и кончая Инессой Арманд. Вот это-то восторженное отношение к «сильным личностям слабого пола» — как выражался отец — больше всего и действовало на Жанну. Их общая с Армандой комната стала заполняться портретами и книгами особого подбора. Портреты, главным образом, вырезанные из журналов, сначала висели только над кроватью Жанны, но потом заняли и остальные три стены. Арманда пожимала плечами, но вслух ничего не высказывала — ни порицания, ни одобрения. Наверное потому, что превалировало в Арманде именно женское начало, и, следовательно, женский вопрос был для нее таким же заурядным и будничным, как мытье посуды.

А что касаемо до портретов, то тут отсутствовал начисто не только классовый, но и вообще какой-то определенный подход. Портреты вешались один возле другого по мере их поступления, и королева Виктория премило соседствовала с Луизой Мишель, а Жанна де ля Мотт — с Ирен Кюри.

Если к этому прибавить все книги и выписки из книг, то Жанна могла считаться единственной женщиной, знающей все о женщинах. Конечно, о женщинах выдающихся и прославивших себя в области, им, казалось бы, не свойственной. Бретонка-мама пыталась восстановить равновесие между героическим и житейским, но дочь так легко уводила ее на стезю великого женского подвижничества, что хозяйственные заботы сваливались почему-то на одну Арманду.

Впоследствии на этой почве все явственнее стало обозначаться сближение отца со старшей дочерью. До сорока пяти лет, не найдя поутру чистого полотенца, он смеялся, открывал окно и «обсыхал под веянием зефира». Постепенно ему понадобилось менять носки не реже трех раз в неделю. Ни с того ни с сего он стал обращать внимание на немытые окна, даже задумчиво выводил на них пальцем собственные инициалы.

Вот тут-то и вступила в игру Арманда. Может, и в отце и в дочери дали знать о себе крестьянские предки? Чистоплотные до помешательства, добропорядочные до кретинизма и тугодумные, как булыжник? Предки были уверены, что белье надо стирать, пироги надо печь, а детей — смешно сказать — детей надо не только рожать, но и воспитывать.

А тут еще умерла мать. Сидела за столом, смеялась и вдруг схватилась за сердце… Жанна даже вспоминать об этом боится, до сих пор дурно делается.

Несколько месяцев все они как неживые ходили. Отец сгорбился, и гасконский задор угас в его глазах навсегда.

С этого времени все хозяйство уже целиком легло на Арманду, да и большая часть торговых дел тоже.

Но о том, что составляло его подлинную жизнь, отец почему-то сначала рассказал Жанне. Быть может, потому, что заранее знал: уж она-то встретит это с восторгом. Он даже посоветовался с нею насчет Арманды, оттого что старшая дочь была человеком другой закваски, считавшая, что двойная жизнь существует только в бульварных романах и дрянных кинофильмах.

Арманда и впрямь долго не хотела понимать. Ее положительный ум восставал против невероятного открытия, что родители могли заниматься каким-то чудовищным делом, что за благопристойной бюргерской жизнью могла таиться другая, смертельно опасная и, главное, абсолютно ненормальная жизнь.

Но шло время. Арманда, выбитая из одной колеи, постепенно входила в другую, свыкалась с тем, что еще недавно казалось ей невозможным и, в конце концов, стала для отца такой же незаменимой помощницей, как и Жанна.

Все это случилось на второй год войны. А теперь шел четвертый, и сложная наука конспирации была давно освоена обеими девушками, а двойная жизнь стала для них настолько привычной, что они как-то и замечать перестали ее двойственность — жизнь как жизнь.

Самым страшным годом был сорок второй, когда один провал следовал за другим, когда буквально на волоске висела «Книжная торговля Н. Крастыня».