Точка

– В тот день, когда мама узнала, что погибли наши соседи, она начала записывать фамилии. Говорила: так надо, чтобы потом люди вспомнили всех, кого потеряли. Когда мамы не стало, я спрятала документы, оставшиеся ценные вещи в ящик и закопала в подвале. После того как сбежала из гетто, снова начала вспоминать и записывать. А потом, в сорок шестом, вернулась из госпиталя в этот дом и попыталась начать новую жизнь. Откопала документы, восстановила записи.

– А это? – я показала на пустую белую рамку, прислонённую к стене.

– А это я, – Мирра Львовна достала из-за шторы карандашный набросок, удивительно точно передающий черты лица хозяйки квартиры. – Вернее, мой автопортрет. Это у меня от мамы – страсть к фотографии и любовь к искусству живописи. Как умру, помести в рамку и повесь на стену. Хочу несколько дней побыть в их рядах. Потом нас всех вытряхнут на помойку истории. Дом продан, и всё здесь выбросят.

…Ночь вступала в свои права. Заворачивая в бархат дома, подсвечивала окна разноцветьем огней. Дождь прекратился. Ветхий дом, словно старик, тихо ворчал, просушивая свои кости-стены.

Я лежала за шёлковой ширмой с красными японскими веерами и смотрела на парящих под потолком ангелов. В приглушённом свете керосиновой лампы они кружились в прекрасном танце под изумительную музыку небесной свирели.

А навстречу им неслась с земли какофония звуков из прошлого: взрывы снарядов, пулемётные очереди, плач младенцев, вой матерей, последние вздохи убитых людей.

– Как вам удалось выжить в том аду?

– Я и не думала, что останусь жить. Просто вставала утром и шла на обязательные работы, потом возвращалась и проваливалась в спасительный сон. От череды смертей мозг отказывался воспринимать действительность. А смерть не отступала, она смотрела пустыми глазами фашистов, расстреливающих нас на улицах, догоняла девятимиллиметровыми сгустками огня, убивала в машинах-«душегубках».

Мою младшую сестру Алису поймали на улице возле дома. Бросили в такую вот «душегубку» и возили до вечера. Потом выбросили вместе со всеми возле карьера. Нам на следующий день об этом сказала знакомая, которую отправили закапывать трупы.

Мама таяла на глазах. Я как могла ухаживала за ней. Но тяжелее всего было прятать Стеллочку. Маленькая и высохшая, как старушка, она постоянно кричала от боли и просила кушать.

К этому времени рассол из селедочных бочек считался деликатесом, обычной едой были оладьи из картофельной кожуры, сало, которое удавалось соскоблить на кожзаводе со старых шкур.

А в начале января Стелла вдруг замолчала. Ноги её стали распухать, тело покрылось язвами. Фашисты всегда боялись заразы, поэтому отслеживали больных и сразу же отправляли в лазарет за территорией гетто. Там либо убивали, либо пытались лечить. Кому как повезёт. Так Стелла оказалась в больнице. Навещать её запрещалось. Через неделю я всё же решилась подойти к воротам больницы. Медсестра сказала, что девочка умерла.

Маме я не решилась сказать, но думаю, что она поняла. Той же ночью она ушла вслед за Стеллой. Так я потеряла всех. Осталась одна, – Мирра Львовна закашлялась.

Было слышно, как мама наливает в стакан воды.

– Выпейте, станет легче.

– Дорогая Ольга Фёдоровна, легче мне уже не станет. Столько лет живу с этой болью. С ней и умру. Поверьте старухе – умирать не страшно. Просто надо успеть завершить начатое. Почти все свои земные дела я закончила. Но осталось ещё кое-что. В этом мне понадобится ваша помощь.

– Буду рада помочь.

– Сейчас вы всё поймёте. Так вот, утром я хотела похоронить маму, но в 10 часов утра айнзацкоманда начала свою очередную масштабную акцию. Первыми жертвами стали старые, больные и дети – те, кто не успел спрятаться от нелюдей. На территории гетто стали слышаться взрывы и автоматные очереди. Останавливаясь возле подозрительных мест, фашисты кричали, чтобы люди выходили, что им нечего бояться. Никто не выходил, тогда летели гранаты и завершали чёрное дело. Тела убитых сбрасывали в бывший карьер, на месте которого сейчас находится мемориал «Яма».

Из нашего дома уже некого было убивать. Я влезла на чердак, спряталась за обшивку между трубой и стенкой и простояла так до ночи. Фашисты несколько раз обыскивали дом от подвала до чердака. Слава Богу, не бросили гранату.

Глубокой ночью я буквально выпала из укрытия, доползла до чердачного лаза. Убедившись, что в доме тихо, спустилась вниз, надела валенки, телогрейку и потащила маму на кладбище. Кругом слышалась частая автоматная стрельба, потом в районе лазарета раздалось несколько мощных взрывов. Под этот шум я почти спокойно, если можно так сказать, доползла до кладбища.

Времени на страдания не было. Слёз тоже.

Под утро рядом с могилами Иды и Элоизы вырос небольшой холмик из кусков заледеневшей земли.

«Вот и всё. Прощай, мама».

Небо на востоке начинало светлеть.

Я прислонилась к стволу покорёженной снарядами сосны.