Точка росы

Я много узнал нового. Например, что своё житье на ферме степняки называют «стеречь на займище»; что стерегут они уже второй год, потому что в Самбовке работы нет никакой. Что осётр-самец зовётся «хлыстом», а икряная самка — «мамкой». Что сомятина на «заготрыбе» идёт по тридцать два рубля кило. Что степь леса не лучше — и кабаны ещё опасней волков. Что даже днём по острову они никогда не ходят пешком, а только на мотоцикле или на лошадях и с ружьями. Что все змеи тут, кроме ужей, которых мы часто встречали, — все они ядовитые. Что специальный створчатый невод, который ставится в суводи на осетра, называется «рыжак». Что «сомовник» — такая снасть, сомовий крюк на шнуре, оснащённом скользящим грузилом: сом иногда «балуется» — рвёт из сетей рыбу вместе с ячеей, тратит сеть, — в таком случае в следующий раз напротив сети ставят сомовник. Что «заниматься металлом» означает бродить по ракетным полигонам у Капустина Яра и собирать части ступеней ракет — для сдачи во вторсырье по выработке ценных металлов: палладия, титана, серебра. На этих ракетных полигонах нет ничего, кроме бугров, барханного оранжевого песка и родовых кладбищ кочевников. И ещё я узнал, что здешняя порода лошадей — кончакская; в Самбовке есть конезавод, тамошние наездники регулярно участвуют в скачках на ипподроме в Казани и Саратове. Кончаки — стайеры, более других пород — орловцев, ахалтекинцев, «англичан» — выносливы на двойном спринте.

Пока мы разговаривали, у меня перед глазами стояло лицо той странной девушки. Мне казалось, что я всегда её знал, но никак не мог вспомнить её облик: казалось, что, возникая перед глазами, лицо словно бы ослепляло.

Мы вернулись с водой, Айсель перелила её из бидона в выварку, поставила кипятиться бельё.

Мы ещё покурили на крыльце.

Тем временем Гуля соорудила мне постель. На кровать, стоявшую во дворе, водрузила перину, подушку, простыни — и всё это забрала под противомоскитный балдахин, который подвязали на высоких спинках.

Светила луна, так ярко, что каждый предмет во дворе — кирпичи, коса, седло, уздечка — был виден в отчётливых подробностях.

Я побродил по двору, но стало отчего-то неуютно. К тому же неловко так проявлять своё любопытство. Очевидная нищета моих спасителей была чудовищна. Она была бы трагической, если бы особый устой их жизни не внушал уверенность в их силе.

Луна не давала мне заснуть. К тому же возбуждение, всё ещё владевшее и телом, и сознанием, словно бы приподымало меня над постелью, над сном, подставляло раскату лунного света над всей речной округой, над морщинистым блеском реки, над навалом песков, поросших травяной чащобой. Котёнок попробовал влезть под полог, потыкался, мяукая, в ногах, я не пустил его. Луна всё выше наваливалась на грудь, на переносицу, подымая вокруг мертвенные стены строений, почернелое пространство вдали, ведущее к реке, ворох ослепших звёзд.

Кое-как я уснул. Луна переместилась в мой сон. Видимо, потому что несколько раз просыпался, сон был неглубоким.

Вдруг я услышал какой-то шорох.

Девушка вполоборота стояла подле моей постели, её сорочку просвечивала луна. Мучительный её силуэт стоял надо мной в световом объёме тонкой ткани. Поведя рукой, она повернулась.

Я прошептал: «Привет» — и чуть приподнялся. Но вдруг понял, что лучше не шевелиться.

Оцепенело следя за ней, я погружался в транс.

Она то застывала, то делала шаг уверенно, будто притворялась.

Её поступь длилась вечность.

Повернула за сарай, исчезла. Я остался один. И вот только тогда жуть охватила меня.

Мне не хватало воздуха, я прикусил себе запястье.

И понял. Девушка — лунатичка, всё, что есть вокруг, ей снится, и только сейчас — во сне — она способна видеть. Но каково зрение у людей, от рождения слепых, какой мир им дал сотворить Господь? Вот это наложение небытия на бытие, невидимого на видимое и свело меня с ума.

Я боялся пошевелиться. Закрыл глаза. И только бесконечность спустя я услышал шорох и стук: кто-то спрыгнул с небольшой высоты; шаги слышны почти не были, я не стал открывать глаза, знал, что скользящей поступью она сейчас отступит к дому и пойдёт вдоль стены, облитой лунным светом. И вот нога её настороженно повиснет в воздухе — и тень ступни, острая щиколотка, долгий переход к лодыжке — весь этот замерший контур, чуть вкось отброшенный на стену, раскроил мой мозг и остался в нём навсегда.

И я подумал, засыпая: что же мы знаем о лунатизме? Как лунатик видит мир, каково его зрение? И вдруг увидел я весь остров, всё его степное море, опрозрачневшее в корнях. Луна освещала всё ровным, побледневшим замертво светом. Петлистые сусличьи норы опутывали провалы простора, травы в рост спускались в подземное пространство стеклянных пустот, белёсые их космы пили влагу, сочившуюся сквозь ил и пески, — и дальше, у берега, тоже открывалось царство речной глубины, где сомы в ямах текли топляками, висели во сне сазаны, завораживающе пошевеливали плавниками.