Толедские виллы

— Бесспорно, я могла бы сослаться на право давности — ведь я полюбила еще до того, как пламя (которому я доверилась настолько, что впустила его в свое сердце — свидетель тому Амур, его поддерживающий) коварно меня предало и сожгло дом Ирене, чтобы дон Гарсиа имел случай увидеть ее и полюбить. Но, увы, право это еще ни разу не предоставило почетного места при дворе Амура тем, кто носит знак принадлежности к его ордену. Произошло это в то время, когда моя мать и один из братьев (который после смерти отца пользуется своей властью с чрезмерным рвением) вели письменные переговоры о моем браке с неким кордовским кабальеро, военным по роду занятий, наследником состояния в три тысячи дукатов, человеком средних лет по имени дон Андрее, за несколько лет до того служившим вместе с моим братом во Фландрии, — там завязалась меж ними дружба, как обычно в чужом краю меж земляками, равными в знатности и сходными в склонностях. Не предупредив меня, словно мое желание ничего не значило, дону Андресу послали мой портрет (которым он как будто был пленен) и заверение в том, что все улажено, ждут, мол, только его приезда. Но в этой брачной сделке возникло препятствие со стороны самого главного участника — моего сердца, которое, не ведая, что ему уже нашли хозяина, подрядилось на службу к другому, быть может более неблагодарному, но не менее благородному. Случилось это так. Мы жили напротив дона Гарсиа и почти рядом с Ирене, моей ближайшей подругой с детских лет. Наш дом и дом Ирене разделяла, правда, улица, но такая узкая (это в Толедо не редкость), что через окна почти можно было переговариваться. И вот, в один из вечеров, когда дон Гарсиа у своего балкона распевал серенады с присущим ему вдохновением, — вам, дон Хуан, оно известно, — -небо, мне на горе, внушило ему подойти ближе к нашему дому, а мне к окну, стоя у которого я с наслаждением слушала. Слова песни так согласовались с чувствами моего, тогда еще свободного, сердца; мне и в ум не приходило, что оно, по крови благородное, скоро попадет в кабалу и станет платить налог Амуру. Видно, чтобы терзать меня потом, память моя тогда похитила у слуха и бережно хранит те стихи. Вот они:

О душа! Свобода — верный
Счастья твоего залог;
Берегись, чтобы не смог
Вырвать этот дар безмерный
Купидон, мальчишка скверный.
Он купец дурной породы:
С ним душе — одни расходы,
Не вступай с Амуром в торг!
Посулив тебе восторг,
Он лишит тебя свободы.

Вот, душа, совет прекрасный:

Прячь свободу, чтобы вор
На нее не бросил взор;
Помни, что его соблазны
Лживы и всегда опасны.
Он красив, но с ним игра
Не доводит до добра.
Красота Амура — это
Сеговийская монета:
Медь под видом серебра.

Пусть, душа, твоя свобода

Притаится лишний раз.
Выставлять же напоказ
То, что дарит нам природа, —
Попросту дурная мода.
Сидя у окна, девица
В девушках не засидится.
Ты, душа, в глазах видна,
Точно в окнах; в два окна
Вор скорее заглядится.

Знай, душа, непрочно счастье;

Знай, тебя Амур, пират,
Походя ограбить рад.
Но в твоей покамест власти
Избежать такой напасти.
Разум должно применить!
Он, как Ариадны нить,
Верный путь укажет в мире.
И в невольничьем Алжире
Можно вольность сохранить!

Дивную власть даровало небо музыке! Все, что ни замыслит, ей удается: она усыпляет Аргуса, усмиряет диких зверей, сдвигает камни, прекращает бури, прогоняет злых духов и, если правду говорят древние, сладостной гармонией сфер поддерживает жизнь вселенной, что, вероятно, дало повод философу назвать махину мирозданья «героическим стихом, чьи слоги — живые существа». Меня, по крайней мере, она хоть и не победила сразу, но настроила так, что в несколько дней моя свобода оказалась в плену у того, кто музыкальные инструменты сделал своим оружием.