Не дожидаясь ответа, он оставил меня, объятого жалостью, в смущенье и раздумье, но вскоре я утешился мыслью, что я предпочтен, и, не понимая истинной причины всей этой неразберихи, надеясь снискать благосклонность моей дамы, вернулся домой с твердым решением в ту же ночь начать правильный приступ. Когда пробило двенадцать, я со щитом и шпагой, верхом на смирной лошадке уже выискивал бастион поудобнее для штурма крепости, скрывавшей мою любовь, а вместе с ней донью Серафину, которая с разрешения своего дяди осталась у подруги, дабы, подобно Пенелопе, ночью распутать сотканное днем хитросплетение. Проехав раз-другой вдоль стены дома, я услыхал через окно их объяснение, для улицы не предназначенное, — но что поделаешь, толедские улицы так узки! А затем раздался голос дона Алехо; тяжкая утрата, видимо, нарушила строй его чувств и разума, и он, испуская жалобные вздохи, говорил стихами, ибо поэзия — вся безумство и тем схожа с ревностью. А обе влюбленные подруги, опечалившись, слушали его.