Толедские виллы

Такие слова задели за живое переодетую невесту, и ей захотелось то ли отомстить — от обиды, а тем паче любовной, мы часто поступаем опрометчиво; то ли поддразнить жениха, чтобы он сгоряча выдал свои чувства, и лишь тогда рассказать ему о переодевании и открыть, кто перед ним (достаточно было слегка откинуть вуаль с лица, и недоразумение уладилось бы); то ли, наконец, ей вздумалось наказать дона Алехо — для тщеславной красавицы весьма оскорбительно, если вздыхатель, который клянется ей в покорности, за глаза отнюдь не хвалится своим ярмом. Как бы то ни было, Ирене решила подвергнуть жениха рискованному испытанию — быть может, в надежде обострить его любовь, которая, говорят, без ревности пресна, как еда без соли. Но посолила она так круто, что едва не испортила блюдо. Не зря говорил один умный человек: как соль в небольшом количестве придает пище приятный вкус, а в большом — горький, так умеренная ревность разжигает любовь, а чрезмерная превращает ее в ненависть. Это подтвердилось и в нашей истории, когда Ирене, сыпя соль полными пригоршнями, сказала:

— Вижу, я обманулась, когда по движениям тела пыталась судить о заботах души. Итак, вы уверяете, что она у вас полная хозяйка над поступками и что вас ничуть не трогают мои слова, — а я-то, боясь вас огорчить, говорила намеками. Что ж, тогда приглядитесь вон к тому зеленому платью, быть может, по стенам дома вы угадаете, кто его обитатель, и признайте, что на факультете Амура почти не бывает вакансий — только отлучись, тебе сразу находят заместителя.

Едва молвила она эти слова, как дон Алехо воззрился на нас с Серафиной, державшихся за руки; платье Ирене на моей собеседнице (возможно, им же подаренное и хорошо ему знакомое), а особенно алмазный крест, сверкавший на моей груди, разожгли в нем ревность. Он выхватил шпагу, устремился ко мне и, кто знает, мог бы в гневе преступить закон учтивости, ежели бы я, предупрежденный возгласом мнимой Ирене, она же Серафина, не встретил его тоже с обнаженной шпагой. Тем временем толпа гуляющих, все больше заполнявшая Вегу, хлынула на нас и помешала дону Алехо дать выход своей ярости, мне — защититься от нее, а Ирене — свою шутку со столь сложной завязкой завершить счастливою развязкой, как она предполагала. Обе подруги побоялись открыть лица, чтобы не привлечь внимания, и в большом испуге поспешили к Серафине домой, где снова обменялись платьями, кляня свою затею. Дон Алехо всего лишь успел сказать мне: «Сейчас нам помешали, но все же я требую сатисфакции за оскорбление моей чести, ежели вы дорожите вашей; о времени и месте извещу». Я же только ответил: «Чем скорее, тем лучше», — и мы разошлись в разные стороны: его увела кучка родственников, меня — друзья. И хотя дона Алехо заставили вернуться в Толедо через Камбронские ворота, а меня — через Висагрские, в нем по размышлении ревность вспыхнула еще сильней, как и во мне, разгоряченном милостями, на самом деле воображаемыми, моей дамы. Эти-то чувства и свели нас вечером того же дня на небольшой площади святого Доминика Древнего, довольно пустынной, особенно в такое время — уже смеркалось, — а потому показавшейся моему сопернику удобной для нашего объяснения.